Секунду или две его безо всякого любопытства буравила пара любопытных глаз, а затем голова повернулась, видимо обращаясь к тому, кто ожидал результатов инспекции:
— Он здесь!
Да уж, подумал Энсадум, куда ему еще деться?
***
К нему потянулись чьи-то руки и вытащили из повозки. Кто-то сунул ему в лицо горящий факел, словно желал удостовериться, что перед ним именно тот, кто нужно. Сквозь пелену тумана Энсадум разглядел незнакомые лица, ощутил запах собственных подпаленных волос. Тот же человек, что вытащил его наружу, взялся за ручку саквояжа.
Энсадум сделал слабую попытку помешать, но его руку оттолкнули. Самого его бросили на землю рядом с перевернутой повозкой. Кто-то наступил сапогом ему на грудь.
Оказавшись на земле, он увидел лежащую рядом лошадь, которая все еще делала слабые попытки подняться. Дыхание облачками вырывалось из нее рта при каждом движении, пока один из людей на подошел ближе и не перерезал ей сонную артерию.
Затем, все еще сжимая в руке нож, с которого стекали густые, вязкие капли, он повернулся к Энсадуму.
Сколько раз он сам рассекал плоть и мышцы, извлекал органы, сливал кровь и ни разу при этом не задумался, чье перед ним тело? Если ему сейчас перережут горло как той лошади, куда денется его собственная кровь? Стечет вниз, впитается в землю, в одежду? Окрасит багровым страницы книги, которую только что достал из саквояжа, а затем презрительно отшвырнул в сторону один из нападавших… Ощущая, как жесткие камешки колют щеку, впиваются в висок, Энсадум видел, что брошенная книга распахнулась на вкладке с цветным изображением человеческого скелета, словно сама смерть грозила ему со страниц фолианта…
Однако ему не перерезали горло — по крайней мере, пока. Вместо этого один из людей подошел и пинком перевернул его на спину. Движение отозвалось болью в боку, и Энсадум застонал.
— Этот еще жив.
— Оставь его.
— Но ведь…
— Оставь.
Энсадум наблюдал, как трое разворачиваются и уходят. Четвертый задержался и некоторое время пристально смотрел на Энсадума. В свете факела его глаза казались горящими углями.
Так ничего и не сказав, незнакомец ушел. Энсадум остался один. Если бы он мог, то наверняка закричал бы им вслед, даже если бы на это ушло его последнее дыхание. Но, к сожалению, был не в силах сделать даже этого. Вскоре вся четверка скрылась. Огоньки их факелов еще продолжали мелькать вдали, но спустя какое-то время и они исчезли.
***
Еще никогда ему не было так плохо. Казалось, в его теле сломана каждая косточка.
Повозка лежала на боку, частично похоронив под собой лошадь. Теперь Энсадум видел: посреди дороги была яма, в которую и угодил скакун. Скорее всего, он тут же переломал себе ноги, а остальное доделала мчащаяся сзади повозка.
Подойдя ближе, Энсадум заглянул внутрь. Очевидно, яма была вырыта заранее. Ее замаскировали, а остатки земли попросту разбросали вокруг.
Возницы нигде не было. Либо его выбросило при падении, либо он попросту сбежал…
Поверить в это было легче, чем в то, что кто-то решил покушаться на его саквояж, ведь ничего ценного внутри не было.
Или?
Конечно, инструменты не в счет. Насос, несколько колб, даже старая медицинская книга — все это не представляло ценности. Как и его блокнот для рисования.
Тогда что? Содержимое колб?
Половина из них, должно быть, разбилась при падении.
Оглядевшись, он увидел всю ту же безжизненную пустошь, что и раньше. Сколько он уже в пути? Сутки? Двое? За эти часы, которые тянулись бесконечно, он стал даже привыкать к виду окружающего запустения.
Заглянув в повозку, он не смог обнаружить ничего, что могло бы ему пригодится.
У него оставался единственный выход — попробовать отыскать следы повозки и по ним вернуться к особняку. Но этого не сделаешь ночью, придется ждать рассвета.
Стремительно холодало. Энсадум с тоской подумал о небольшом костерке. Будь у него саквояж, где хранилась спиртовка с остатками горючей жидкости, спички и прочее, он мог бы разжечь огонь, пустив на дрова дерево с повозки… И даже побаловать себя кониной. Но чего нет, того нет.
Чтобы не замерзнуть окончательно, он забрался в повозку и принялся ждать утра.
***
Обычно на работу практиками нанимались либо студенты-медики, которые почти всегда нуждались в деньгах, либо лишившиеся собственной практики врачи. Никто не стремился стать практиком, и для многих это была временная, грязная и в чем-то позорная работа.
Энсадум знал, что многие из его «коллег» стали практиками случайно. Некоторые были игроками и почти весь свой заработок тратили на то, чтобы отдать старые долги и завести новые. Другие употребляли белую смолу и в прошлом имели проблемы с законом. Кроме того, Энсадум знал, что почти все они промышляют продажей эссенции.
Стоимость нескольких капель того, что некоторые называли «эликсиром душ», равнялась недельному заработку рабочего в порту.
Что до самих практиков, то подобная деятельность служила неплохой прибавкой к жалованию. Вряд ли кто-то заметит недостачу одной — двух склянок. За все время пребывания в стенах Курсора, Энсадум ни разу не видел, чтобы емкости пересчитывались. С них даже не сметали пыль. Сотни подписанных этикеток с именами тех, чьи воспоминания хранились в законсервированном виде, попросту отвалились и истлели. Некоторые пожелтели и свернулись, надписи на них никто не обновлял, и в результате имена оказались утраченными.
Возможно, где-то и был каталог всего того, что хранилось в пределах Курсора, но Энсадум не знал о существовании такового.
Творить алхимию, способную превратить обычную кровь в волшебный эликсир, были способны лишь кураторы. Не раз другие химики и даже алхимики пытались воссоздать формулу превращения, однако мало кому удавалось хотя бы близко подойти к успеху.
Многочисленные попытки сделать это обращались десятками смертей. Людей находили лежащими в подворотнях, плавающими в городском канале, подвешенными за ноги в самых темных закоулках ремесленного квартала. Однажды обнаружили склад, полный мертвецов — всех их обескровили, перерезав горло и дав крови свободно стекать из рассеченных шей. Куда пошла эта кровь, сомнений не оставалась.
Эксперименты подпольных алхимиков не ограничивались только этим. Многие «изобретали» все новые способы превращения крови в эссенцию: пропускали через нее электричество, смешивали с другими жидкостями, кислотами, ядами, выпаривали до твердого состояния, делая странные вещи — что-то напоминающее состоящие из запекшейся крови ветвистые заросли кораллов, произрастающие прямо из медицинской колбы. Последние ценились как предметы искусства, украшая интерьеры домов богачей. Странное и жуткое это было зрелище.
***
Место, где содержались души, называлось Курсор.
Его здание имело округлую форму и было укрыто куполом, который внутри поддерживали колонны, образующие замкнутую галерею. В полумраке за ними, словно специально скрытые от людских глаз, размещались стеллажи, на которых располагались сосуды с эссенцией. Сколько их было, никто не мог сказать точно. Может, сто тысяч, может, больше. Сосуды различались по форме и размеру. Одни были наполнены до краев, в других осталось совсем немного мутной жижи на самом дне. Некоторые и вовсе были пусты.
Поэты превозносили возможности кураторов и сам Курсор, называя его вместилищем человеческого опыта. Ученые говорили о нем как о хранилище знаний сотен тысяч людей. Порой, входя под крышу амфитеатра, Энсадум размышлял о том, чтобы разыскать емкость с эссенцией, принадлежавший брату. Ведь он совершенно точно помнил, как выглядел потяжелевший и раздутый саквояж практика.
Возможно ли, что теперь это был один из тех безымянных сосудов? А, может быть, один из кураторов уже отведал из него? Что он увидел? Почувствовал ли себя больным, немощным? Испытал боль глубоко в костях, когда их выкручивает неведомая сила? Ощутил ли он безумие брата, когда боль становилась невыносимой, а разум соскальзывал в пропасть…