Её Дерозе — детище французского мастера Николя Дерозе, издавшее свой первый звук ещё в начале 19 века — принял удар на себя. Удар, который должен был достаться ей.
Но у Дерозе хороший футляр. Немецкий, лёгкий, но прочный. И дорогой: дешёвые были тяжёлыми, а ежедневно таскать за спиной десять килограмм Еве не улыбалось. В своё время они с родителями решили, что носить такой инструмент в мягком чехле чревато (ремонт трещин и прочих радостей для такого инструмента обошёлся бы не в копейки), так что скопили денег не только на Дерозе, но и на нормальный жёсткий футляр. И до этого дня тот действительно надёжно защищал виолончель.
Однако, что ни говори, до этого дня Ева не попадала под машину.
Наконец расстегнув молнию, Ева взялась за крышку — понимая, что боится её открыть; и при воспоминании о родителях, в сочетании с футляром вдруг заставившем её отчётливо понять, как далеко она от дома, Еве почему-то сделалось ещё страшнее. Или тоскливее — пока она сама не понимала.
Да нет. Дерозе ни разу не получил ни царапин, ни трещин, хотя порой по неосторожности футляр толкали и роняли. Значит, и сейчас с инструментом всё должно быть в порядке.
Должно быть, должно…
Ева всё-таки приподняла крышку.
На красной бархатной обивке покоилась груда лакированных деревянных обломков.
ГЛАВА 2
Doloroso
Doloroso — горестно, грустно (муз.)
Ту часть ночи, что Ева не провела в плаче и прострации, она провела, нарушая прямую просьбу некроманта. А именно — исследуя замок.
Плакала Ева долго, и начала плакать почти сразу, как увидела разбитого Дерозе. Верхняя дека и бока почти полностью превратились в длинные тонкие щепки, подставка сиротливо валялась посреди руин, накладка грифа раскололась. Более-менее уцелела шейка, которую надёжно закреплял ремешок на липучке, но оказалось, что и она потрескалась. Лишь изящный завиток головки, покоившейся на подушечке, остался нетронутым, словно доверчиво тянувшимся к пальцам. Когда Ева взяла его в руки — осторожно, будто прикасаясь к смертельной ране, — то увидела, как безвольно висит подгрифник на струнах, не порвавшихся, но свисавших беспомощно, точно прядь серебряных волос.
Тогда-то её и прорвало. Как будто от зрелища обломков на неё внезапно навалилось запоздалое осознание, где она и кто она теперь. Обняв то, что осталось от грифа, как ребёнка, прижавшись щекой к витой головке, Ева заплакала; в конце концов, раз никто этого не видел, можно было плакать с чувством, с толком и с чистой совестью. И ей было очень, очень жалко себя, и в уме крутилось что-то пафосное на тему того, что Дерозе разбился совсем как её жизнь, и Дерозе спас её, но его жертва была напрасной… а потом, разозлившись на себя и за пафос, и за слёзы, и за саможаление, Ева бережно протёрла головку и колки от слёз и, уложив гриф обратно в футляр, закрыла тот до лучших времён.
Развела сырость. Она бы ещё лужу слёз наплакала — взяв пример с девочки, в отличие от неё вместо флегматичного некроманта всё-таки встретившей курящую гусеницу (впрочем, этой самой флегматичностью некромант эту самую гусеницу Еве порой весьма напоминал, и если он вдруг курит, сходство и вовсе будет поразительным). Ей, между прочим, теперь вредно плакать: раз она не может есть, не может и пить, а выплакать из организма всю жидкость и превратиться в мумию будет как-то невесело.
Она же в мире, где есть магия. Магия обычно решает все проблемы. Не может у них не быть тут заклятия, которое восстанавливает предметы. Раз так, то и виолончель этим заклятием можно будет отремонтировать.
Хотя вернее будет сказать «собрать».
Вычеркнув таким образом хотя бы один пункт из списка горестей на повестке дня, Ева вытерла щёки и проверила то, что лежало во внешнем кармане футляра. Кроме нот и тетрадки по гармонии, которые ожидаемо не пострадали, в тот день она несла там планшет-трансформер — и, как ни странно, тот уцелел и даже работал. По экрану пролегла трещина, но в остальном всё было в порядке. Портативная зарядка и провода от планшета и телефона, судя по всему, тоже хорошо себя чувствовали, но от греха подальше планшет Ева всё равно выключила, чтобы не разряжался. Запаса энергии в зарядке надолго не хватит, а в планшете, помимо конспектов, были фотографии, книжки, любимые анимешки и пара игрушек, которые могли весьма скрасить её существование здесь. Телефон она несла в кармане сарафана; Ева понадеялась, что некромант его обнаружил и сейчас он лежит где-то у него, а не выброшен вместе с одеждой. Карандаши в маленьком мягком пенальчике с Тоторо сломались, но при наличии точилки, лежавшей там же — невелика беда.
Проведя ревизию своего имущества и приободрив себя тем, что всё куда лучше, чем могло бы быть, Ева наконец нормально застегнула рубашку и оделась. Ей предоставили носки с завязками в виде хлопковых шнурков, затягивавшихся на щиколотке, и бархатные штаны на пуговицах. Одежда была немного великовата, нижнее бельё отсутствовало, но ремень решил проблему с размером штанов, а Ева была благодарна и за это. Позже не помешало бы обзавестись нормальным гардеробом, но раз в её одежде теперь должна красоваться выжженная дыра — к тому же, насколько Ева знала по детективам, смерть сопровождают процессы, делавшие одежду покойника не только грязной, но и весьма пахучей, — на первое время этот наряд вполне сгодится.
Спать Еве действительно не хотелось, что было логично: если зомби и страдали от сонливости, то разве что от хронической. Поэтому оставшееся до утра время она решила скоротать с пользой, а именно — как следует осмотреться в своей временной обители. В конце концов, если бы ей категорически нельзя было выходить из комнаты, некромант бы попросту запретил ей это делать, верно? Если она теперь его зомби-слуга, по идее, она не может ослушаться его приказов.
Успокоив тем самым свою совесть и сунув ноги в кеды, Ева отважно отправилась навстречу неизвестному.
Не сказать, конечно, что перспектива быть этим самым зомби-слугой её полностью устраивала. На веки вечные — точно нет. Однако, как-никак, без некроманта Ева бы сейчас потихоньку начинала загнивать в лесу, так что послужить ему до своего окончательного воскрешения она считала вполне приемлемой ценой за спасение. Вопрос, правда, чего он всё-таки от неё хочет; и если Герберт велит ей драить горшки, Ева очень постарается не разбить все горшки в замке прежде, чем обучится этому искусству. Хотя бы ночевать в золе ей однозначно не придётся — мало того, что ей уже отвели весьма комфортабельную спальню, зомби не было нужды согреваться у камина.
Размышляя об этом, Ева скиталась по запутанным коридорам замка, выдержанным в стиле, напоминавшем странную помесь готики и рококо: сдержанность серо-бежевых красок разбавляла красочность витражей, потолок покрывали ажурные орнаменты, стрельчатые арки перетекали в изящные пилястры, украшенные кокетливыми завитками. И в процессе этих скитаний наткнулась на коленопреклонённый скелет в платье, меланхолично намывавший каменный пол.
Скелет был человеческий, беленький, чистенький и самый обычный, если не считать длинного серого платья, похожего на наряд викторианской горничной, и внезапную подвижность. Вылитое наглядное пособие из кабинета биологии, вздумавшее принарядиться. На Еву скелет не обратил ни малейшего внимания, и она, сперва испуганно отпрянувшая за ближайший угол, быстро оправилась от испуга. Некоторое время Ева издали наблюдала, как скелет неуклонно продвигается вперёд, побрякивая костяными ступнями о камень и передвигая за собой жестяное ведро с водой; потом приблизилась, из любопытства встав у него на пути — но скелет, даже не подняв череп, тут же отполз к стене. И не двигался, пока Ева не ушла с дороги, позволив ему вернуться на прежнее место и продолжить прерванное занятие. Видимо, он был запрограммирован выполнять одно-единственное действие, при этом не мешая обитателям замка.