Графиня (играя). Бет, сударь, бет, — прошу записать.
Граф. Что я гораздо милостивее многих говорю об этой пьесе — послушали бы вы моих знакомых.
Изборский. Я не понимаю, отчего вздумалось тебе и твоим приятелям укладывать нас спать, когда вся публика отдает должную справедливость этой пьесе.
Граф. Послушай, возьмем в посредники г-на Эрастова; он сочинитель, следственно, лучше может доказать, что вчерашняя комедия никуда не годится.
Эрастов. Извините, граф, я не совсем буду согласен с вами. Вы судите слишком строго. В ней проскакивали кой-где места довольно сносные, стихи вообще нельзя назвать совершенно дурными.
Граф. О, не говорите мне ничего о стихах. Сколько ни старался я заметить, но по сих пор не знаю, чем она писана: стихами или прозой.
Изборский. Тем лучше — следственно, стихи так плавно и легко написаны, что трудность размера и ударений в них совсем неприметны.
Граф. Фи, mon cher! как тебе не стыдно! Какие это стихи, если их можно читать так же легко, как прозу?[14] Надобно, чтоб в стихах была всегда какая-то величественная шероховатость, которая придает им вид важный, а особливо в мрачных описаниях. Вот, например, один из моих знакомых читал недавно при дамах свое сочинение: лишь только он начал, то у всех, кто мог его понимать, волосы стали дыбом; в половине чтения сделалось многим дурно, а под конец одна дама упала в обморок и лежит теперь при смерти в горячке. Вот истинно пиитические стихи.
Княгиня. Ну пусть бы обморок, а то горячка! Нет, граф, эти стихи уж слишком хороши.
Изборский. Я до сих пор думал, что ясность есть первое достоинство стихов.
Граф. Ясность! ясность! Вот на чем помешались все эти господа; да знаете ли, что сказал один знаменитый писатель: автор не тем велик, что изъясняет, но тем, что должно в нем отгадывать.
Изборский. Поэтому в «Тилемахиде» каждый стих[15] заключает в себе нечто великое?
Княгиня. Я вижу, что вы хотите замять разговор о комедии, но это вам не удастся. Г-н Эрастов, начали что-то говорить о ее недостатках.
Эрастов. Я бы никогда не кончил, сударыня, и для того замечу только главнейшие: во-первых, вся комедия имеет вид сатиры...
Изборский. Вы позабыли, сударь, Аристотель говорил, что сатира сделалась тогда поучительнее[16] когда ее стали представлять на театре в виде комедии.
Граф. Аристотель говорит! Прекрасное доказательство! Аристотель мог быть учителем своих римлян, но мы...
Изборский. Он был грек.
Граф. Грек или римлянин для меня все равно — я знаю только, что все римские и греческие мудрецы не уверят меня, что вчерашняя пьеса может назваться хорошею.
Княгиня. Браво, граф, не уступайте. Неужели в самом деле, не спросясь у г-на Аристотеля, нельзя бранить никакой комедии?
Графиня. Об чем ты думаешь, Сонюшка, — засдаешься в другой раз сряду.
Софья. Я слушала, как граф говорил об Аристотеле.
Князь. О, сударыня! мой племянник великий человек для этого, он знает по пальцам всю древнюю историю.
Княгиня. Это, думаю, кузина успела уж и заметить. Ну, г-н Эрастов, добивайте поскорей несчастную комедию.
Эрастов. Я нахожу, что вообще все разговоры между кокеткой и графом Ольгиным ни на что не похожи. Так ли должно молодому воспитанному человеку обходиться с благородною женщиною? Чем начинается их разговор при первом свидании? Он говорит ей вещи[17], которые едва ли можно позволить себе с простою горничною девушкою; одним словом, характер кокетки совсем не выдержан, и дерзкий тон графа так унижает ее в глазах зрителей, что она становится для них совсем не интересною.
Граф. Браво, г-н Эрастов, прекрасно, нельзя лучше. Ну что же ты ничего не отвечаешь?
Изборский. Это не трудно сделать; я нахожу...
Граф. Отвечай же, отвечай!
Изборский. Мне кажется...
Граф. Говори, говори, посмотрим, что ты скажешь?
Изборский. Мне кажется, что граф Ольгин поступает естественно. Не забудьте, что автор хотел в нем представить самого дерзкого, избалованного женщинами модника; он знает Лелеву, знает, что она должна была поневоле уехать из Петербурга, следственно, не считает себя принужденным наблюдать с ней ту вежливость, которую мы обязаны женщинам, заслуживающим уважение общества; он думает даже сим способом открыть глаза своему двоюродному брату. И где же была бы мораль пьесы, если б автор в сей унизительной для графини сцене не хотел показать, каким неприятностям подвергается всякая женщина, пренебрегая суждения света, как излишнее кокетство дает мужчинам право быть дерзкими и терять к ним всякое уважение.
Княгиня. Ай, ай, граф! наши дела идут худо.
Граф. Пустые доказательства, mon cher! Набор громких слов, и больше ничего.
Княгиня (Эрастову). Скорей секурс{4}, а не то мы пропали.
Эрастов. Вы скажете также, что характер кокетки не унижен, когда она дает рандеву тому же самому вертопраху, который за несколько минут до того наговорил ей столько дерзостей.
Изборский. Это-то самое и заставляет ее назначить свидание; она надеется завести его самого, вскружить ему голову, заставить быть скромным и не только не мешать ее планам, но даже помогать ей. Если б он не испугал ее с самого начала своим насмешливым тоном, то она не имела бы никакой причины назначать ему свидания, тем более что всякая нескромность со стороны ветреника превратила бы в ничто все ее намерение.
Княгиня. Мне кажется, граф, что Изборский лучше сделает, если замолчит.
Граф. О, гораздо лучше! По чести, мне жаль тебя, mon cher, ты всех заставишь смеяться над собою. Защищать такую комедию!
Эрастов. Г-н Изборский защищался довольно хорошо, но посмотрим, чем оправдает он личности, которыми наполнена пьеса.
Изборский. Личности! вот всегдашний и самый несправедливый упрек, который делают комическим авторам. Комедия должна быть зеркалом, в котором каждый может видеть свое изображение, но не должен узнавать себя. Автор, сочиняя комедию, осмеивает пороки, и как не удивительно, что, давая своим персонажам характеры, сообразные с планом пьесы и нравами его современников, может самым невинным образом сделать себе кучу неприятелей.
Эрастов. В этом я согласен; но баллады, про которые он так часто говорит...[18]
Граф. Да, да, баллады! Я было и позабыл об этом. Ну, г-н защитник, что скажешь ты теперь? Разве это не личности?
Изборский. Где ж тут личность? Разве баллада лицо? Автору «Липецких вод» не нравится сей род сочинений — это нимало не удивительно. Одни красоты поэзии могли до сих пор извинить в нем странный выбор предметов, и если сей род найдет подражателей, которые, не имея превосходных дарований своего образца, начнут также писать об одних мертвецах и привидениях, то признайтесь сами, что тогда словесность наша немного выиграет.
Граф. Ты мастер делать фразы; но это не поможет тебе нимало. Все мои знакомые одного со мною мнения; комедию засыпают эпиграммами. Апропо!{5} мне сегодня еще про одну сказывали[19]: постойте, я вспомню. Ничего не может быть прекраснее — совершенно французский оборот[20]. В первом стихе есть что-то о природе, а во втором о сухих водах.
Княгиня. О сухих водах! Это в самом деле прекрасно! Жаль только, что я не понимаю.
Граф. Это аллюзия насчет названия пьесы. Сухие воды! Чувствуете ли, княгиня, как это остро! Какая едкая двусмысленность. Сухие воды! как зло! По чести, и этих двух словах гораздо более ума, чем во всей этой жалкой комедии.
Княгиня. Я согласна с вами: эти сухие воды удивительно замысловаты. Признайтесь, граф, вы первые подали мысль написать эту эпиграмму.
Граф. О нет, сударыня.
Княгиня. Вы скромничаете.
Граф. Уверяю вас.
Княгиня. В этой эпиграмме виден ваш ум, ваша острота.
Граф. Вы очень милостивы, но клянусь, что тут я совсем не виноват пред бедным сочинителем.
Княгиня. Ну, Изборский, попробуйте теперь защищать еще вашу комедию. Видите ли, что достается автору. Князь говорил еще про какую-то сатиру в прозе — смотрите, чтоб и вас туда не поместили.
Изборский. Это меня совсем не пугает. Знаете ли что, княгиня! я им прочту прекрасную басню: «Слон и Моська», одного знаменитого нашего писателя.
Граф. Нашего писателя... Прочти, прочти.
Изборский.
По улицам Слона водили,
Как видно напоказ:
Известно, что Слоны в диковинку у нас;
Так за Слоном толпы зевак ходили.
Отколе ни возьмись, навстречу Моська им.
Увидевши Слона, ну на него метаться,
И лаять, и визжать, и рваться;
Ну, так и лезет в драку с ним.
«Соседка, перестань срамиться, —
Ей Шавка говорит, — тебе ль с Слоном возиться?
Смотри, уж ты хрипишь, а он себе идет вперед
И лаю твоего совсем не примечает». —
«Эх! эх! — ей Моська отвечает. —
Вот то-то мне и силы придает,
Что я совсем без драки
Могу попасть в большие забияки.
Пускай же говорят собаки:
„Ай Моська! знать, она сильна,
Что лает на Слона!“»
Княгиня. Вы этим не удивите: они найдут тотчас свое оправдание в конце басни.