В день, находящийся ныне в фокусе, памятный событьями куда более важными, но несущий и всякого рода синхронную чепуху, приставшую к нему, как колючки, или въевшуюся наподобие морских паразитов, мы увидали, как движется рампетка между цветущих скал, а следом появился старик Каннер с панамой, свисавшей на тесьме с пуговицы жилета; белые локоны веяли над багровым челом, и весь его облик источал упоенье, которого эхо мы, без сомнения, и услыхали минуту назад.
После того, как Ирис, не медля, описала ему авантажное зеленое существо, Каннер отверг его как eine "Пандору" (во всяком случае, так у меня записано) - заурядную южную Falter (бабочку). "Aber (однако), - пророкотал он, воздевая указательный палец, - если вам угодно взглянуть на истинный раритет, до сей поры ни разу не замеченный к западу от NiederOsterreich, то я покажу вам, кого я сейчас поймал."
Он прислонил рампетку к скале (рампетка сразу упала, и Ирис уважительно ее подняла), и рассыпаясь в затухающем аккомпанементе пространной признательности (кому? - Психее? Ваалзевуву? Ирис?), извлек из отделения своей сумки конвертик для марок и нежно вытряс из него на ладонь сложившую крылья бабочку.
Бросив на нее единственный взгляд, Ирис сказала, что это всего лишь крошечная, совсем еще молодая белянка-капустница. (У ней имелась теория, что, скажем, комнатные мухи постепенно растут.)
- Теперь смотрите внимательно, - сказал Каннер, игнорируя ее диковинное замечание и тыча сжатым пинцетом в треугольное насекомое. - То, что вы видите, это испод: левое Vorderflugel ("переднее крыло") снизу белое, а левое Hinterflugel ("заднее крыло") - желтое. Я не стану раскрывать ей крылья, однако надеюсь, вы поверите тому, что я собираюсь сказать. С наружной стороны крыла, которой вам не видно, эта разновидность имеет такие же как у ее ближайшей родни - у малой белянки и у белянки Манна, обе встречаются тут на каждом шагу, - типичные пятнышки на переднем крыле, а именно, точку у самца и черное Doppelpunkt ("двоеточие") у самки. С исподу пунктуация у них у всех обратная и лишь у вида, сложенный образчик которого лежит перед вами у меня на ладони, крыло снизу чистое - типографский каприз Природы! Ergo - это Эргана.
Одна из ножек лежащей бабочки дернулась.
- Ой, да она же живая! - вскрикнула Ирис.
- Не волнуйтесь, не улетит, - одного сдавливанья довольно, - успокоительно ответил Каннер, спуская образчик назад в его прозрачную преисподнюю, и победоносно помахав на прощание руками и рампеткой, он полез дальше наверх.
- Скотина! - простонала Ирис. Мысль о тысячах замученных им крохотных тварей томила ее, впрочем, несколько дней спустя, когда Ивор повел нас на концерт Каннера (поэтичнейшее исполнение Грюнберговой сюиты "Les Chateaux"), она отчасти утешилась презрительным замечанием брата: "Вся эта его возня с бабочками - просто рекламный трюк". Увы, я, как собратсумасшедший, понимал, что это не так.
Все, что мне оставалось проделать, чтобы впитать в себя солнце, достигнув нашей полоски пляжа, это скинуть рубашку, шорты и тапочки. Ирис выпутывалась из своей оболочки и ложилась, голорукая и голоногая, на полотенце рядом со мной. Мысленно я репетировал заготовленную речь. Пес пианиста сегодня довольствовался обществом статной старухи - его (пианиста) четвертой жены. Пара придурковатых мальчишек закапывала нимфетку в горячий песок. Русская дама читала эмигрантскую газету. Муж дамы созерцал горизонт. Большое французское семейство слегка подрумяненных альбиносов пыталось надуть резинового дельфина.
- Я, пожалуй, макнусь, - сказала Ирис.
Она извлекла из пляжной сумки (хранившейся у консьержки в "Виктории") желтую купальную шапочку, и мы перенесли полотенца и все остальное на относительно тихий старый причал, на котором она любила обсыхать после купанья.
Уже дважды за мою молодую жизнь приступ полного онемения - физического двойника мгновенного помраченья ума - едва не одолевал меня среди паники и мрака бездонных вод. Вспоминаю, как пятнадцатилетним парнишкой я вместе с мускулистым кузеном переплывал в сумерках узкую, но глубокую речку. Он уже оставлял меня позади, когда чрезвычайное напряжение сил породило во мне ощущение несказанной эйфории, сулившей дивное продвижение, призрачные призы на призрачных полках, - но в миг сатанинской ее кульминации сменившейся нестерпимыми корчами сначала в одной ноге, потом в другой, а после в ребрах и в обеих руках. В позднейшие годы я часто пытался потолковать с учеными и ироническими докторами о странном, омерзительно кусочном характере этих пульсирующих резей, обращавших меня в исполинского червя, а мои члены - в последовательные кольца агонии. По фантастическому везению, третий пловец, совершенно чужой человек, оказался прямо за мной и помог выволочь меня из бездны сплетенных стеблей купавы.
Во второй раз это случилось спустя год на западном побережьи Кавказа. Я бражничал с дюжиной собутыльников постарше на дне рождения у сына тамошнего губернатора, и около полуночи удалой молодой англичанин, Аллан Андовертон (коему предстояло году в 39-м стать моим первым британским издателем!), предложил поплавать при лунном свете. Пока я не отваживался слишком далеко забираться в море, приключение казалось приятным. Вода была теплая; луна благосклонно блистала на крахмальной сорочке первого в моей жизни вечернего туалета, расправленного на галечном берегу. Кругом раздавались веселые голоса; Аллан, помню, не потрудился раздеться и резвился средь пестрых зыбей с бутылкой шампанского; как вдруг все поглотила туча, большая волна подняла и перевернула меня, и скоро все чувства мои смешались настолько, что я не смог бы сказать, куда я плыву - в Туапсе или к Ялте. Малодушный страх мгновенно спустил с цепи уже знакомую боль, и я утонул бы прямо там и тогда, если бы новый вал не подхватил меня и не высадил на берег рядом с моими штанами.
Тень этих воспоминаний, отвратительных и довольно бесцветных (смертельный риск бесцветен), всегда сопровождала меня, пока я "макался" или "окунался" (тоже ее словцо) рядышком с Ирис. Она свыклась с моим обычаем сохранять уютную связь с донышком мелководья, когда сама она уплывала "кролем" (если именно так назывались в двадцатых годах эти рукоплесканья) на довольно приличное расстояние; в то утро, однако, я едва не совершил изрядную глупость.
Мирно плавая взад-вперед в линию с берегом, по временам опуская на пробу ногу, дабы увериться, что еще могу ощутить липковатое дно с его неаппетитной наощупь, но вполне дружелюбной зеленью, я обнаружил вдруг перемены в морском пейзаже. На среднем его плане коричневая моторная лодка под управлением молодого человека, в котором я узнал Л.П., описала пенистый полукруг и остановилась вблизи от Ирис. Она уцепилась за край яркого борта, а он что-то сказал ей и затем будто бы попытался втянуть ее внутрь, но она ускользнула, и он унесся, смеясь.
Все заняло, быть может, пару минут, но помедли этот прохвост с его ястребиным профилем и белым узорчатым с перехватами свитером еще немного секунд, или будь моя девушка увлечена в громе и брызгах новым ее кавалером, я бы, верно, погиб; ибо пока эта сцена длилась, некий инстинкт - скорей сохранения рода, нежели самосохранения - заставил меня проплыть несколько неосознанных ярдов, и когда я затем принял, чтобы отдышаться, вертикальное положение, у меня под ногами не нашлось ничего, кроме воды. Я развернулся и поплыл в сторону суши - и уже ощутил зловещее зарево, странный, никем досель не описанный ореол полного онемения, пробирающего меня, вступив в убийственный сговор с силами тяготения. Внезапно колено мое уткнулось в благословенный песок, и сквозь несильный откат я на карачках выполз на берег.
8.
- Ирис, я должен сделать признание, касающееся моего душевного здоровья.
- Погодите минутку. Надо стянуть эту проклятую штуку как можно ниже - так далеко, как дозволяют приличия.
Мы лежали с ней на причале, я навзничь, она ничком. Она содрала с себя шапочку и возилась, пытаясь стащить плечные бретельки мокрого купальника, чтобы подставить солнцу целую спину; вспомогательные бои развернулись вблизи от меня, рядом с ее аспидной подмышкой, - бесплодные усилия не обнаружить белизны маленькой груди в месте ее мягкого слияния с ребрами. Как только она, извиваясь, добилась удовлетворительного декорума, она полуприподнялась, придерживая черный лиф у груди, и свободная ее рука закопошилась в очаровательном шустром поиске, напоминающем обезьянью поческу, - обычном у девушки, выкапывающей что-то из сумки, - в данном случае, лиловую пачку дешевых Salammbos и дорогую зажигалку; затем она снова притиснула грудью расстеленное полотенце. Мочка уха пылала в черных свободных прядях "медузы", как называлась в ранних двадцатых ее прическа. Лепная коричневая спина с латкой родинки под левой лопаткой и с длинной ложбинкой вдоль позвоночника, искупающей все оплошности эволюции животного мира, болезненно отвлекала меня от принятого решения предварить предложение особенной, невероятно важной исповедью. Несколько аквамариновых капель еще поблескивало снутри ее коричневых бедер и на крепких коричневых икрах, и несколько камушков мокрого гравия пристало к розовато-бурым лодыжкам. Если в моих американских романах ("A Kingdom by the Sea", "Ardis") я так часто описывал невыносимую магию девичьей спины, то в этом главным образом повинна моя любовь к Ирис. Плотные маленькие ягодицы, - мучительнейший, полнейший, сладчайший цвет ее мальчишеской миловидности, - были как еще не развернутые подарки под рождественской елкой.