- В норме.
- Выживет?
- Отчего ж нет, если сразу не умер. Мужик крепкий. Пойдешь к нему?
- Конечно.
Я уже шла по коридору, когда Елена Кирилловна неожиданно меня окликнула:
- Мариночка...
- Да? - оглянулась я.
- Не скажешь, почему это с тобой всегда что-нибудь случается?
- Ну, это просто, - обрадовалась я. - Родилась в год Свиньи, так что у меня вся жизнь - сплошное свинство.
- Везет, - кивнула Елена Кирилловна и отправилась в ординаторскую.
- Марина Сергеевна, - от поста шла Ася, наша медсестра, мы часто дежурили вместе. - У меня в столе часы и перстень вашего дядечки. Дорогие. Пропадут, не дай Бог...
- Завтра отдашь завотделением. А документы у него были?
- Нет, ничегошеньки... только перстень да часы... Кругом больные шныряют, прямо хоть на себе носи...
- Что ж, ему они пока без надобности...
Я открыла дверь и вошла в палату. На вид ему было лет пятьдесят с небольшим. Ничем не примечательное лицо с широким носом и тонкими губами. Сейчас очень бледное, с синевой под глазами. Ссадина на лбу придавала его облику что-то мальчишески-хулиганское. На пальцах левой руки, лежавшей поверх одеяла, виднелась татуировка "Юра" - надо полагать, его имя. Волосы совершенно седые, с неприятным желтоватым оттенком.
Я осмотрела его и осталась довольна. Во-первых, у Наташки действительно глаз наметанный, и кандидатов в покойники она отмечает сразу, во-вторых, мое собственное чутье подсказывало, что до похорон дело не дойдет.
Дежурство прошло спокойно. Так как было воскресенье, большинство больных после обхода незаметно исчезли и появились только к ужину. В пустынных и гулких коридорах стало прохладно. Ася дремала над журналом, медбрат устроился на кушетке в ординаторской и нахально похрапывал, а я то и дело заглядывала к своему "крестнику".
* * *
Утром в понедельник разразился скандал. Заведовал нашим отделением мужчина сорока двух лет, элегантный, болтливый и с хорошими связями. Его жена трудилась в областной администрации, о чем он нам простодушно напоминал дважды в неделю, как правило, в мое дежурство. Павла Степановича у нас не жаловали, считали выскочкой и неумехой. Он об этом, конечно, знал и к нам относился соответственно. Я предпочитала видеться с ним как можно реже.
Наташка считала, что он в меня влюблен. Возможно, однако любовь он выражал тем, что вечно цеплялся по пустякам. Говоря без ложной скромности, я - хороший врач, и всерьез ко мне придираться затруднительно.
Время от времени он начинал пристально смотреть на меня и заводил разговор по душам. Я неизменно пугалась, таращила глаза и отвечала односложно, чем в конце концов умудрялась его изрядно разозлить, и он, указав на очередную досадную оплошность, отпускал меня с миром.
В понедельник я совершенно не планировала встречаться с Павлом Степановичем. Он приезжает к девяти, а я в девять уже сдаю дежурство. Но не тут-то было. Он явился часов в восемь.
- Светило медицины черт принес, - сказал медбрат. - В понедельник, и такая невезуха. Скажи, за что?
- Да, - кивнула я. - Сидим тихо, починяем примус...
- Или на нас какой грех?
- Может, и есть, только мы об этом еще не знаем.
- Пойду-ка я порядок наводить в своем хозяйстве...
Я взглянула на ворох бумаг на столе и тяжко вздохнула.
В отделении наметилось оживление, трудоспособность персонала резко возросла, глаза засияли, а души возжаждали великих свершений. Одна я пребывала в сонно-ленивом состоянии и покидать его без видимых причин за сорок пять минут до конца смены не собиралась.
Павел Степанович рассудил иначе. Он возник в ординаторской в сопровождении двух доверенных лиц и, забыв поздороваться, начал с порога гневаться:
- Марина Сергеевна, в ваше дежурство поступил больной из первой палаты?
Речь шла о моем "крестнике", я с готовностью кивнула.
- Больной не наш, подбирать на дорогах полутрупы дело "Скорой помощи".
Я внимала, преданно глядя ему в глаза, осознавая всю тяжесть своей вины. Зайти чересчур далеко Павел Степанович все же не рискнул. И гневался не более трех минут. Тут его и осенило:
- Из милиции уже были?
- Сегодня, наверное, придут, - пожала я плечами.
- Черт-те что делается, - рявкнул он. - Третий день в отделении находится больной с огнестрельным ранением, а им и дела нет.
Я порадовалась, что достанется теперь не мне, а милиции, и с облегчением вздохнула.
- Кто звонил в милицию? - спросил он.
Я пожала плечами. Тут он вновь переключился с милиции на меня и возвысил голос. Честно говоря, я это не люблю, потому нахмурилась и слегка повысила свой:
- Насколько мне известно, сообщать в милицию о поступлении больного с пулевым ранением должна медсестра приемного покоя. - Это правда, а в приемный покой он не сунется. Мой папа полком командовал, и голосом я удалась в него. Шеф заметно растерялся и сказал на полтона ниже:
- Я вас не обвиняю, но в отделении полно бездельников, могли бы проконтролировать...
Стало ясно, что достанется медбрату, его шеф особенно не жаловал.
- Павел Степанович, - сказала я, - больной без сознания, так что для бесед с милицией совершенно не пригоден. Ничего страшного не случится, если оттуда придут позднее.
- Интересно вы рассуждаете, Марина Сергеевна, - усмехнулся он и прочел пятнадцатиминутную лекцию. Я нагло клевала носом, а под конец не удержалась и заявила:
- Я не несу ответственности за действия милиции.
- Так кто-нибудь звонил или нет?
- Понятия не имею.
* * *
Если день начался с нагоняя от начальства, добра ждать не приходится. Мотор не заводился, а когда с буксира его все-таки удалось завести, выяснилось, что ночью кто-то слил бензин. Я хлопнула дверью так, что заныла рука. Стало жалко машину, а вслед за ней и себя. Брат кашлянул за моей спиной и сказал:
- Брось. Понедельник, как известно, день тяжелый, а завтра уже вторник. Бензин у Сашки выпросим, он нам должен, как земля колхозу...
Горючее нашли и до города добирались вместе: на "Запорожце" медбрата спустило колесо, на работу он прибыл троллейбусом.
- Пальцы стучат, - заметил Брат через пару минут после того, как мы наконец тронулись с места.
- Там все стучит. Нужен ремонт, деньги и муж, лучше золотой. Мужа нет, денег нет, значит, и ремонта не будет.
- Я бы на тебе хоть завтра женился, - заверил Брат.
- Все так говорят, - усмехнулась я.
- Мужик нынче мельчает, характер давно редкость, а у тебя его на пятерых. Оттого и боязно с тобой рядом.
- Утешитель, - фыркнула я.
- Не злись, - он рукой махнул. - Опять же любишь ты хлопоты себе наживать. Вот хоть с этим мужиком...
- Чего он вам дался? - удивилась я.
- Так ведь теперь менты привяжутся: где нашла, да что видела...
- Лужу я видела, Вова, так и скажу. Как привяжутся, так и отвяжутся.
- Не сомневаюсь, - хохотнул он.
Впрочем, как бы я ни хорохорилась, но с той самой ночи, когда на лесной дороге я обнаружила мужчину с наколкой "Юра" на руке, в душе моей поселилось смутное беспокойство.
* * *
Прогноз Брата не оправдался: милиция к нашему пациенту отнеслась с прохладцей. Жив ли, нет ли - пока не ясно, показаний дать не может, а то, что в городе стреляют и нет-нет да и убьют кого, давно уже не редкость. Задали обычные вопросы и уехали.
Тот, кого звали Юра, пришел в себя в мою смену. Я как раз была рядом. Он открыл глаза, мутные и поначалу бессмысленные, прищурился, пытаясь сфокусировать зрение, и очень отчетливо спросил:
- Где я?
Голос низкий, хриплый, что неудивительно. Я склонилась к нему, чтобы он мог меня видеть, и заговорила спокойно и ласково, с той особой интонацией, которая появляется сама собой в разговоре с больным или ребенком.
- Вы в областной больнице, вам сделали операцию, ваша жизнь вне опасности.
- Вы кто? - спросил он с явным беспокойством.
- Я врач. Самое страшное для вас позади...
- Кто... - прохрипел он, тяжело вздохнул и с трудом закончил: - Кто привез меня сюда?
- Я и привезла.
В этот момент я и сама забеспокоилась, с ним начало твориться неладное, он дернулся и вроде бы хотел встать. Я удержала его, сообщив скороговоркой:
- Вас нашла я, на лесной дороге, тут неподалеку, и привезла сюда. Вам не о чем тревожиться, все просто отлично, мы вас быстро поставим на ноги...
Он меня не слушал, вновь попытался вскочить, пришлось звать на помощь Брата. Не для того я тащила этого Юру и ночь напролет его штопала, чтобы он вот так, ни с того ни с сего, взял да и умер у меня на руках.
Проваливаюсь в беспамятство, он успел схватить мою руку, и прохрипел:
- Мне нельзя здесь... нельзя!
"И как мне это понимать? - думала я, возвращаясь в ординаторскую. Что значит "нельзя здесь"? А где тогда можно? В какой-то другой больнице, где у него есть знакомый специалист и где, как он верит, все для него сделают?"
Эта мысль мне и самой не понравилась, я решила все с кем-то обсудить. Брат вошел за мной следом. Наташка раскладывала на столе пироги с ливером и сыр, кофеварка призывно фыркала, а я терзалась?