– Что новенького, – с фамильярной почтительностью спросил Паша и. хихикнув добавил, – о Локшине не пишут?
Андрей Михайлович внимательно прочел объявления. пробежал бюллетень погоды и перевернув страницу, удивленно откинулся на кресло:
– Паша, – почти взволнованно сказал он, – а ведь и правда пишут.
– О чем?
– О Локшине пишут…
Локшин со злобой отбросил папку с документами.
– Неужели вам не надоело. Работать мешаете…
– Честное слово пишут, – серьезно ответил бухгалтер, – вот глядите.
– «В числе выступавших, – вслух прочел он, – следует отметить некоего Локшина». – Что? Видите?
Бухгалтер сделал укоризненный жест в сторону Паши.
– «Он предложил очень своеобразный, хотя и невыполнимый проект. Сущность проекта – полное уничтожение ночи».
– Финтифлюкация, – горестным тоном вставил Паша, и его лысая голова недоуменно поникла.
– Слушайте, – продолжал бухгалтер. – «уничтожение ночи и непрерывная работа всего промышленного и государственного аппарата. Нельзя не сознаться, что при всей путанице проекта в нем есть несомненное зерно истины…»
– Зерно истины, – многозначительно повторил бухгалтер.
– Разрешите мне, – взволнованно сказал Локшин.
Бухгалтер услужливо протянул ему газету. Влажная от краски она трепетала, в пальцах Локшина, и ему казалось, что от нескольких набранных сбитым петитом строк, затерявшихся между объявлением мюзик-холла и письмом в редакцию исходит теплая волна бодрости, подъёма и уверенности в себе.
Глава пятая
Большая Дмитровка, 20
Локшин нерешительно прикоснулся к звонку.
– Может быть уйти?
Он отошел от двери. Лестницы глубоким узким колодцем проваливались в темноту. За дверью – грузные, уверенные шаги.
– Нет, уже поздно.
Дверь распахнулась.
– Входите, входите… Что же вы…
В одной руке Сибиряков держал чайник, в другой бутылочку с бензином.
– Раздевайтесь где-нибудь здесь и вешайте пальто.
На голых стенах прихожей ничто не напоминало о вешалках.
– Кладите вот сюда на чемодан. Пройдите в комнату… Впрочем, нет, оставайтесь здесь, – мне нужно, вы извините, воду вскипятить. А пока потолкуем.
В прихожей на ломберном столике рядом с мутным закопченным зеркалом, сапожной щеткой и сильно заношенной заграничной шляпой умещался примус. Сибиряков осторожно налил бензину, зажег спичку.
– Рассказывайте, рассказывайте… Да вы садитесь, вон там в углу табуретка.
Сибиряков бросил примус и пошел за табуреткой.
– Бензин выгорел, – не выдержал Локшин.
– Вечно я забываю.
Сибиряков снова зажег бензин и продолжал:
– Удивительное дело, до чего мозгов у людей не хватает, а еще диспут устраивают. Взять хоть бы этого, что после вас говорил, Миловидов…
– Я его совсем не знаю…
– Узнаете…
Сибиряков презрительно махнул рукой.
– Профработник один. В московской областном совете работает. Он у них там в роде скептика, и притом бывший меньшевик…
При слове «меньшевик» лицо Сибирякова выразило явное недовольство, – Но, – неожиданно заключил он, – мне этот Миловидов признаться, правится. Дурак, а в общем неглупый парень. Потешно на него посмотреть. Я и на сегодня его пригласил, – пусть поязвит, а мы…
Он остановился, энергично накачал примус.
– Горит, гадина. Рассказывайте, рассказывайте, продолжал он, ставя на примус довольно таки помятый и законченный чайник, – ведь это очень интересно. Как это вы называете – деефикация?
– Диефикация, – осторожно поправил Локшин.
– Я зна-аю… От корня – деять. Значит – действовать.
– Диес – день. – вторично поправил Локшин.
– Зна-аю. А по-моему все-таки лучше – убедительнее. Впрочем, о названии мы спорить не будем. Главное, идея здоровая. Я сам признаться, не раз об этом задумывался. А вы не смущайтесь что смеются. – всегда так. Вот у меня приятель один был – занятный такой мужик, тоже все изобретал, двенадцать лет мучился, а теперь..
Что сталось с занятным мужиком Сибиряков не успел сказать. Со свистом, фырканьем и брюзжаньем закипел чайник Сибиряков достал из корзинки яйца, опустил их в кипящую воду и прихлопнул крышечку.
– Говорите, говорите, я вас слушаю…
– Поверите ли Константин Степанович, – начал было Локшин, – я…
– Да ничего, ничего обойдется, – перебил его Сибиряков, – вот увидите. Я сегодня разную публику пригласил. У меня даже академик одни будет. Мировая величина. О Загородном слышали?
Локшин хотел сказать, что знает о Загородном, но Сибиряков не слушал: видимо, его вовсе не интересовали ответы собеседника.
– А теперь можно и в комнату, – сказал он, снимая с примуса чайник.
Комната эта, по-видимому, служила Сибирякову кабинетом. Локшин заметил некрашеные полки, никак не вяжущийся с ними массивный, кожаный, с высокой из резного дуба спинкой диван, очень большой письменный стол и на стене японскую винтовку.
– Наверное, он за письменным столом обедает…
Над дверью глухо задребезжал звонок. Константин Степанович неторопливо пошёл к двери.
– А – диефикатор! – еще с порога приветственно, подбрасывая рукой невидимый мяч, заговорил Миловидов, – вы, конечно, обиделись тогда на диспуте. Скажите, обиделись?
– Помилуйте, – смутился Локшин.
– А что я говорил? То же самое! – продолжал Миловидов, то ловя, то швыряя, то подбрасывая невидимые мячи своими верткими пальцами, – я же и говорил, что нельзя ставить таких дурацких докладов. Ну, я понимаю – новый быт, ну сбор, ну в пользу Мопра, да ведь нельзя же так.
Миловидов забегал по комнате, принюхиваясь и шмыгая носом.
– Ну, посудите сами, – через минуту говорил он Сибирякову, – ведь Иван Николаевич ни больше ни меньше, как идиот. Разве это дело? Разве так можно? И этот человек делает прессу…
– Я собственно против Ивана Николаевича ничего не имею… – ответил Сибиряков.
– Я же и говорю, он больной человек. Совершенно больной… Уверяю вас.
Миловидов внезапно осекся и, резко обернувшись, уже совсем иным тоном сказал, обращаясь к только – что вошедшему тщательно выбритому с очень голым лицом и затылком человеку:
– Иван Николаевич, а мы вас ждем. С большим нетерпением ждем… Кстати… – Миловидов схватил Ивана Николаевича за рукав и потащил в угол, о чем-то вполголоса рассказывая.
– А вот и академик! – весело сказал Сибиряков.
В комнату медленной походкой вошел мужиковатый старик в русской с расстёгнутым воротом рубахе, в русских сапогах и довоенного покроя шароварах с широкими генеральскими лампасами.
– Садитесь, Павел Елисеевич.
– Вот, познакомьтесь – сказал Загородный, представляя вошедшего вслед за ним полного блондина в коротких модных бакенах, – Алексей Викторович Лопухин.
Локшин с удивлением узнал своего начальника из Оргаметалла.
– Мы знакомы, – краснея и стыдясь своей застенчивости, прошептал он. Да, знакомы, – подтвердил еще раз Локшин, поймав недоуменный взгляд Лопухина.
Лопухин силился вспомнить, но никак не мог.
– Да, да, – неуверенно сказал он, – кажется, я вас где-то… Да, да… и поторопился отойти от Локшина.
– Ну, что ж, начнем, – сказал Сибиряков и, обращаясь к Локшину, добавил:
– Выкладывайте ваши идеи…
Но прежде чем Локшин попробовал раскрыть рот, Константин Степанович начал рассказывать за него.
– Я думаю, – сказал он, – что проект товарища Локшина не так уж невыполним, как могло показаться. В сущности говоря, идея эта, – тут Сибиряков дружески, как бы извиняясь, кивнул Локшину, – не так уж нова. Вопрос о повышении сменности у нас, можно сказать, не сходит с порядка дня. Новое в этой идее разве то, – тут он во второй раз кивнул Локшину, – что товарищ подходит по-новому. Дело не в том, чтобы увеличить сменность – дело в том, чтобы создать для этого увеличения соответствующие предпосылки…
Локшин насторожился. В тоне Сибирякова, в его спокойных и несколько вялых фразах он почувствовал совершенно новый подход к идее диефикации. Идея эта как бы спустилась на землю, в то же время не потеряв своей увлекательности. Широкая пропаганда, создание специального общества, которое, развертывая работу на заводах и фабриках, охватит Союз мощной сетью низовых ячеек. Рабочие массы – на это особенно напирал Сибиряков – сами потребуют осуществления диефикации. А в то же время общество организует комиссии с участием крупнейших научных сил для разработки практического проведения реформы, для разрешения, наконец, вопросов обезвреживания ночного труда…