От любопытства Джиджинги постарался представить, что ему придется проповедовать, и начал записывать, что будет говорить. Сидя на корне мангового дерева с блокнотом, подаренным Мозби, он составил проповедь о тсаве, качестве, которое позволяло одним мужчинам побеждать других, и которое Мозби не понимал и отвергал как глупости. Когда Джиджинги прочитал первую версию одному из сверстников, тот объявил ее ужасной, что привело к короткой потасовке между ними, но позже Джиджинги пришлось признать правоту сверстника. Он попытался переписать проповедь второй раз, а затем и третий, после чего устал и забросил это дело.
Упражняясь в письме, Джиджинги начал понимать, что имел в виду Мозби; писать — значит не просто сохранять чьи-то слова; это может помочь тебе решить, что сказать, до того, как ты это скажешь. И слова — это не только части разговора; они так же и части мышления. Когда ты записываешь их, ты можешь хватать мысли, как кирпичи в руках, и собирать их разными способами. Написание позволяет смотреть не так на свои мысли, как когда ты только произносишь их; и, глядя на запись, можно их улучшать, делать сильнее и продуманнее.
#
Психологи различают семантическую память — знание общих фактов, и эпизодическую память — набор личного опыта. Мы используем технологические устройства для семантической памяти с тех пор, как изобрели письмо: вначале книги, затем поисковые системы. Но ранее мы сопротивлялись таким изобретениям в отношении эпизодической памяти; мало у кого есть столько же дневников и фотоальбомов, сколько обычных книг. Очевидная причина — удобство; если мы искали книгу о птицах Северной Америки, нам нужно взять написанную орнитологом, но если мы искали дневник, нам нужно написать его самим. Но я также подозреваю другую причину: подсознательно мы считаем наши эпизодические воспоминания неотъемлемой частью наших личностей и неохотно воплощаем их во внешнюю форму, низводя их до книг на полке или файлов на компьютере.
И это может измениться. Годами родители запечатлевали каждую минуту жизни детей, поэтому даже если дети не носили персональных камер, их ЖиВи уже были практически составлены. Нынче родители позволяют детям носить сетчаточные проекторы во все более раннем возрасте, поэтому могут пожинать плоды вспомогательных программ еще раньше. Представьте, что случится, если дети начнут использовать «Рэмем» для доступа к ЖиВи: их способ познания будет отличаться от нашего, потому что акт вспоминания будет другим. Вместо того, чтобы думать о событии из своего прошлого и видеть его мысленным взором, ребенок будет говорить про себя ссылку на это событие и смотреть видео собственными глазами. Эпизодическая память станет полностью технологически опосредованной.
Очевидный недостаток такой зависимости — вероятность, что люди могут, по сути, страдать амнезией, если программы откажут. Но я беспокоюсь не только о вероятности отказа технологий, но и об их успехе: как изменится постижение себя, если видеть свое прошлое только через немигающий объектив видеокамеры? Кроме контура обратной связи, сглаживающего неприятные воспоминания, существует и такой, который романтизирует детские воспоминания, и разрушение этого процесса будет иметь последствия.
Самый ранний день рождения, который я помню, — мой четвертый; помню, как задувал свечи на торте, с дрожью срывал оберточную бумагу с подарков. Видео нет, но есть фотографии в семейном альбоме, и они согласуются с тем, что я помню. На самом деле, подозреваю, что сам уже не помню тот день. Вероятнее, я создал воспоминания, когда впервые посмотрел на фотографии и за много раз потом, когда пропитывал их эмоциями, которые я чувствовал в тот день. Мало-помалу, повторялись такие случаи, и я сочинил себе счастливые воспоминания.
Другое мое раннее воспоминание — игра в гостиной, я толкаю игрушечные машинки, пока бабушка работает за швейной машинкой; она иногда поворачивается и тепло улыбается мне. Фотографий того дня нет, поэтому я знаю, что эти воспоминания мои и только мои. Прекрасная, идиллическая память. Хотел бы я увидеть ее на настоящей пленке? Нет, точно нет.
Относительно роли правды в автобиографии критик Рой Паскаль писал: «С одной стороны существует правда фактическая, с другой стороны — правда чувств писателя, и то, где они пересекутся нельзя указать заранее». Наши воспоминания — это личные автобиографии, и в тот день бабушка особенно памятно улыбалась мне из-за связанных с ней чувств. А если бы видео открыло, что бабушка на самом деле улыбалась неискренне, что она была расстроена неудачным шитьем? Для меня это воспоминания важно из-за ощущения счастья, связанного с ним, и мне не хотелось бы им рисковать.
Кажется, что непрерывное видео всего моего детства было бы полно фактов, но лишено чувств, просто потому, что камеры не могут поймать эмоциональное измерение событий. Как только включается камера, тот день с моей бабушкой становится неотличимым от сотен других. И если бы я повзрослел и имел доступ ко всем видеозаписям, то не мог бы приписать большую эмоциональную значимость какому-то одному дню, не было бы ядра, вокруг которого могла бы вырасти ностальгия.
А какие будут последствия, когда люди смогут заявить, что помнят свое младенчество? Я готов представить, когда вы спрашиваете молодого человека о его самом раннем воспоминании, и он сбит с толку; в конце концов, у него есть видео, датируемое днем его рождения. Неспособность помнить первые несколько лет нашей жизни — что психологи называют детской амнезией — может кануть в Лету. Родители больше не расскажут детям анекдоты, начинающиеся со слов: «Ты этого не помнишь, потому что тогда едва начинал ходить». Если детская амнезия — характерное свойство детства, то подобно уроборросу — змее, поедающей себя— наша молодость будет стерта из нашей памяти.
Часть меня не хочет этого, стремится защитить детей, чтобы они видели начало своей жизни в легкой дымке, спасти их изначальные воспоминания от замены холодным безэмоциональным видео. Но, возможно, дети будут так же тепло относится к своим абсолютным цифровым воспоминаниям, как и я к своим несовершенным органическим.
Люди состоят из историй. Наши воспоминания — не объективный сборник каждой прожитой секунды; они — рассказы, состоящие из избранных моментов. И поэтому даже когда мы проживаем те же события как другие личности, мы никогда не составим идеальных рассказов: критерии отбора моментов отличаются для каждого из нас и отражают наши личности. Каждый из нас замечает какие-то детали, обращающие на себя внимание, и вспоминает то, что важно для него, и рассказы, которые мы пишем, в свою очередь приобретают форму наших личностей.