- Ну, будет вам, - остановил его плотный. - Не хлебом же единым. Шедевр есть шедевр. Нельзя обкрадывать человечество.
- Послушайте, кто вы? - ошеломленно спросил Рагозин. - Неважно! отрезал рыжий.
- Глупо, - вдруг сказала девушка. - Все равно он знает. - Да и не расскажет никому, - добавил плотный.
- И то правда, - согласился рыжий. - Хотя, по-моему, он принимает нас за представителей совсем иного ведомства.
- А, так вы, дражайший Михаил Вадимыч, заподозрили, что мы-де явились поторговаться по поводу вашей души? - хохотнул плотный. - Нашли тоже предмет потребления... Мы, должен вас разочаровать, всего лишь ваши потенциальные издатели. Вот я, скажем, заведую отделом прозы. Фамилия моя Двудумов, звать меня Эдгар Евлампиевич. Заглядываете, я чай, в выходные данные наших книжек? Хотя навряд ли... Это вот замдиректора по производству Зайцер Лев Львович. А это старший редактор вверенного мне отдела Митрофанская Агата Ивановна... Я почему именую свой департамент отделом прозы, а не "художественной" прозы, как начертано на дверях? Прозы, голубчик, у нас вдоволь, этого добра не убывает, а вот художественность столь редкостна, что ради спонтанных ее проявлений не стоит распространять сей эпитет на все сопутствующее и в массе преобладающее. А уж подлинных шедевров мы и не чаяли обресть на своем веку. Свыклись, знаете, с безысходностью. А тут вы со своим романом...
- Вы нас врасплох застигли, - мрачно сказал Зайцер. - Директор как прочел, так и завалился, даже валидола до рта донести не успел. В реанимации сейчас, не знаю, выдюжит ли. Мне что, я калач тертый, я Булгакова пережил, всякого повидал, и культ, и оттепель, и застой, и перестройку...
- Но я не думал, что моя рукопись...
- Напрасно, милейший Михаил Вадимыч, - сказал Двудумов. - Думать полезно. Вообразили бы, в какое положение всех нас поставите - глядишь, и отложили бы стило заблаговременно. А то и к услугам мусоропровода прибегли бы, чтоб поглубже.
- Нет здесь мусоропровода, - буркнул Зайцер. - Шестидесятых годов застройка, стиль "Даешь нору!", ухудшенной планировки. Мусорные бачки во дворе.
- Ну, неважно. И сжечь можно было. - Как это - сжечь?!
- Очень просто. Спичку поднести и проследить, чтобы ни клочка не уцелело. С соблюдением правил противопожарной безопасности и обязательной последующей принудительной вентиляцией помещения. Что такого? Классики вон охапками жгли, не гнушались, и то ничего. Кабы они требовали от издателей публиковать все, что сочиняли, мы бы еще в начале века все леса на бумагу извели. Вы, слава богу, пока не классик. И даже не лауреат. Теперь вот не знаем, как с вами...
- Я не понимаю! - с отчаянием воскликнул Рагозин. Девушка Агата Ивановна смотрела на него сочувственно. - Не понимаю, что творится! Если мой роман негоден, скажите об этом вслух! Если он хорош...
- Да хорош он, ваш роман, - остановил его Двудумов. - Это и есть самое страшное для всех нас. Включая меня, Агаточку и Льва Львовича. Нам бы по домам сидеть, молоко с медом пить, ноги пледом кутать, а мы вот в такую собачью погоду потащились к вам со всех концов города... А в первую очередь включая лично вас, драгоценнейший Михаил Вадимыч. Вы, я чай, полагали, будто я слово "шедевр" употребляю в переносном, так сказать уничижительном смысле? Знайте же, что я имею честь называть ваш роман этим словом в главном, единственно достойном его смысле!
- Дай-ка я тоже закурю, - нервно сказал Зайцер, извлек портсигар со стершейся дарственной надписью, щелкнул им и прикурил от девушкиной сигареты. Его пальцы в черных перчатках подрагивали.
- Это и есть для меня главное, - с некоторым облегчением промолвил Рагозин. - А то все вокруг заладили одно - гениально, великолепно... Я уж и засомневался, не разыгрывают ли.
- И напрасно, - сказал Двудумов назидательно. - У народа нашего выработалось неплохое чувство прекрасного. Долго, знаете ли, ему втолковывали, что черное-де на самом деле есть белое, а белое необходимо из высших соображений классовой борьбы интерпретировать как черное. И, в силу нами же воспитанного в людях негативизма, возрос в них тончайший, кристальнейший нюх на подделку и вкус к настоящему. Это не только женских сапог касается, но и литературы также... Особенно точно чуют гениальное бездари! Ну, во-первых, у них безошибочно срабатывает хватательный рефлекс. Хватай, грызи, топи... А во-вторых, зависть шевелится. Бывает, что бездарность прихотливо сочетается и с глупостью, тогда легче живется и им и окружающим. Но иной раз бездарь тоскливо сознает свою никчемность, безысходность, и жестоко, поверьте, страдает от такого осознания. Вы, я чай, уж приметили, что первыми от вашего романа встрепенулись люди, как бы поделикатнее выразиться, не отмеченные перстом божьим?
- Отчего же, - сконфуженно возразил Рагозин, хотя понимал, что делает это исключительно из цеховой солидарности. - У любого писателя, я уверен, найдется свой читатель...
- Тоже мне аргумент! - фыркнул Зайцер. - Читатель сыщется и у спичечных этикеток.
- Так вот, золотой наш Михаил Вадимыч, - продолжал Двудумов. - Роман у вас действительно гениален. Это эпохальное событие не только в литературных кругах нашего города и области, каковые, сколь ни прискорбно это заметить всякому патриоту родного края, центром мироздания не являются. Это событие не только в пределах нашей замечательной многонациональной культуры. Это, я не убоюсь утверждать, нечто новое во всей мировой литературе. А вполне возможно, и переворот. Ломка привычных, укоренившихся представлений о жанре, о воздействии запечатленного слова на человека и человечество. Это прорыв в какую-то совершенно новую область искусства! Быть может, именно с вашего романа и начнет сбываться извечная мечта титанов литературы о воспитании человека книгой. Вы, я чай, уж констатировали то нетривиальное воздействие вашего опуса на некоторых с ним ознакомленных?
- Директор в реанимации, - проворчал Зайцер. - Как дошел до места, где этот, как его, вон ту это самое... так и завалился.
- Я все еще не понимаю вашего тона, - сказал Рагозин ревниво. - Вы рады, что я написал свой роман, или не рады?
- Лично я рад, - твердо заявил Двудумов. - Прошу это учесть. Я счастлив, что дожил до этого дня. Поверьте, я плакал над его страницами. Как там у вас... э-э... гм... Все мы плакали. Даже Лев Львович, хотя сам он вряд ли в том признается.
- Я так и слышу "но" в ваших словах, - сказал Рагозин.
- И не ошибаетесь, Михаил Вадимыч, славный вы наш. Есть в моих словах "но". И превесомое. Все беда в том, что ваш роман гениален, это, если угодно, подлинный роман века, но только мы его в обозримом будущем не издадим.
- Как - не издадите? - опешил Рагозин. - Ведь вы сами вот здесь...