— Ну, до мессира ему еще расти да расти, — ответила Ялина. — Да вы пейте ваш эспрессо, я и еще налью, пока свежий. С этого зрелища на всех трясовица нападает или природный гипнотизм.
— К-кто он?
— Первопредок. Пожелал остаться безымянным. Это он впервые внедрил здесь агромелиорацию, по образцу ренессансной. По преданию, те из нас, кто уцелел, утопили его в том, что осталось. Но дело было, увы, сделано. Да вы подойдите, не бойтесь. Видите там, на раме, стихи?
Я с трудом поднялся с места — то ли непривычный костюм мешал, то ли я перебрал местного кофеина.
— Это старинное письмо.
— Перевести сумеете?
— Ага. Археолог всё-таки.
И я кое-как прочел:
В двенадцатом колене встану вновь
И в полночь вновь исчезну без следа.
Не сдержит сердца моего любовь,
Хозяйке сердца моего — беда.
— Вот с того и начался наш проклятый семейный рок, — вздохнула Ялина. — Говорят, что портрет сделан самим Гольбейном или Рейнольдсом — хотя какой черт принес их в наши земли, никто не может объяснить сколько-нибудь вразумительно, — сказала Ялина с очень трезвой интонацией, — должно быть, отец Брауни пригласил или папа Конан Дойл. У последнего в роду отменные художники были. Граверы, карикатуристы и акварелисты, однако…
— Так это вы, что ли, двенадцатый наследник?
— Ну да. Но четко женского пола. Поэтому-то мы с папой и решили, что в пару мне сгодится хозяин, а не хозяйка.
— Очень спасибо, — поклонился я.
— Ну, а теперь вы готовы?
— К чему?
— Судить состязание Символов Года.
— Да вроде бы, — я обреченно вздохнул. Навязалась же на меня эта ситуация!
Мы спустились в холл. Здесь уже всё переменилось: кресла вынесли, коня удалили, но Багник стоял в самой гуще некоего многообразного народа. Определить всех этих персон я затруднился, потому что при моем появлении толпа раздалась в стороны и пропустила нас обоих в центр, где уже было отгорожено нечто вроде арены.
А на противоположных углах этого квадрата стояли противники.
Гелена в ее первозданном виде — символ прошедшего года, посвященного Черному Тигру.
И ненатурально большой заяц-беляк, хищно оскаливший оба передних резца.
— Год Зайца, — пробормотал я, обернувшись к девушке. — Правильно? А чего они не поделили-то?
— Год не только Зайца или там Кролика, — ответила она, — но и Кота. А мама ведь большая кошка, понимаешь это?
— Ну пускай. Если одолеет заяц, тогда что?
— Заяц сухие просторы любит. Леса лиственные и светлые, а не хвойные и мрачные. А багны, дрягвы, аржавины и прочее в том же духе лютой ненавистью ненавидит.
— Между прочим, — встрял из-за спины наш тощий дедушка Мороз, — наши родимые болота в пятнадцать раз больше оксигена выделяют, чем лес. Прямо Амазонка всеевропейская. И эти… парниковые газы ажно живьем заглатывают.
— Какой ты, дед, ученый, — ответил я, слегка над ним подшучивая. — В телевизор, наверное, каждый день глядишься?
— Нет у нас телевизора, — ответил он. — Мы к нему беспроводной интернет прошлого года подключили и уже туда оченята пялим.
— Но к делу, — снова заговорила моя нареченная. — Если моя матушка победит — наше царство укрепится, умножится и расцветет. Жизнью наполнится, а не только смертью.
— Это же вроде как определено. Заяц ведь не хищник.
Он, я думаю, услышал.
— Резцами порежу, ногами залягаю — и моя будет сермяжная правда, — сказал он с пафосом.
— А ведь такое вполне может случиться, — негромко добавила Ялина. — Он ведь огромный, да еще на него натуральный ход времени работает. И до смерти убивать ни ему, ни маме не разрешено. Оглушит в висок — и конец состязанию.
— Я-то при чем?
— Подумай. Ты мой будущий муж. А мое имя какое?
— Ялина. Ель. Моя любимая сказка про Ель — Королеву ужей!
— А ты на сегодня — Ужиный Князь. Ты можешь ходить на хвосте стоймя. Свист твой слышен по всей Беларуси. Тому, кто выпросит себе одну из твоих корон, ведомы все птичьи и звериные речи в лесу. Делай, что знаешь!
Народные легенды я знал, но не настолько уж подробно. Тем временем поединщики изготовились…
— Погляди мне в глаза, кроличек, — сказал я ровным тоном. — Глядишь?
Он застыл.
— А теперь в рот. Иди поближе, любезный. Еще ближе…
Это я неожиданно вспомнил знаменитый фильм про Маугли и змея Каа.
— Ближ-же…
Заяц дрогнул и двинулся ко мне, трепеща всей шкурой.
— Ещ-ще ближ-же…
Он оказался почти рядом.
Когда моя рука была сантиметрах в двадцати от заячьего загорбка, я сказал так же твердо:
— А теперь пш-шел вон, хлоп.
Резко вытянул руку, сгреб животное за шкирку — и бросил сквозь стену. Он прошиб ее, точно она была из густого облака, и исчез.
— Победа! Верная победа — и без крови! — завопили, загалдели, заурчали Лесовики и Болотники. — Настала Большая Перемена!
— А это значит — Бал! — крикнула Гелена, вмиг вернув себе свой авантажный облик.
— Что же ты ей снова даешь верховодить, — с досадой прошептала Ялина мне на ухо. — Хочешь по себе узнать, какова настоящая, без обмана, тёща? Ну, скажи что-нибудь погромче нее.
И тут я по наитию вспомнил.
Выпрямился во весь немалый колдовской рост.
— Маэстро, урежьте вальс! — зычно и властно крикнул я, обращаясь к хорам.
И настал Вальс.
Точнее, то были первые такты штраусовского «Королевского Вальса» — величавый и звонкий рече-посполитский полонез. В его ритме выступили все здешние старожилы и компатриоты, лесные, болотные и водяные. Впереди — разодетые Багник с Лемпартшей, за ними — Лешак с Лешачихой, Купальский Дед с Купалкой, Пущевик с Навкой, Водяник с певуньей Зазовкой, Гаюн с Гаевкой, Баламутень с Ядеркой, а под конец — сам страшный Кадук с Ягиней, или Бабой Югой. Замыкала шествие какая-то неизвестная мне пара, что выглядела куда современнее прочих: паренек и девушка в дубленых полушубках с лимонками, прицепленными к поясу.
Шествие сменилось изумительной прелести венским вальсом более поздних времен.
— Давай и мы потанцуем, — шепнул я моей девушке. — Иначе зачем было так наряжаться?
И мы понеслись, будто снова нас кружил тот самый волшебный ветер, что принёс сюда. Тем временем пленительная австро-венгерская мелодия сменилась русской «легкой» мазуркой, мазурка — бойким нэпманским фокстротцем, фокстрот — снова вальсом — но уже знаменитым в сталинское время «вальсом барсука» («спит все вокруг, только не спит барсук…»)
Мы с моей девушкой пытались не отставать от этого непредсказуемого изменения ритмов. Одно хорошо — я в качестве этнолога изучил все эти танцы досконально.