Словом, прятаться я не думала, а просто настраивала себя на худшее. Но ничего трагического не произошло, меня схватили и отправили на Лубянку…
— Интересно, с какими чувствами вы сегодня переступаете порог Кремля? Воспоминания не обуревают?
— Начну с того, что я не являюсь частой гостьей этого архитектурного комплекса. Я питаю к нему те же чувства, что и Анна Ахматова, сказавшая все за меня:
…В Кремле не надо жить,
Преображенец прав:
Здесь древней зависти еще кишат микробы,
Бориса дикий страх, и всех Иванов злобы,
И самозванца спесь —
Взамен народных прав…
Мерзкое место! Ни один демократический лидер, находящийся в здравом уме, ни за какие коврижки не согласился бы отправлять там обязанности. Это, если хотите, своеобразный тест, проверка крепости принципов и убеждений. Когда Борис Николаевич свернулся в клубок и замурлыкал от счастья в кремлевском кресле Горбачева, он невольно сам с себя сорвал маску, показал всем, что главной его целью было пробраться в Кремль, выпихнуть оттуда прежнего правителя и воцариться самому.
— Валерия Ильинична, я о вас спрашиваю, а вы мне о Ельцине…
— И о себе могу. Я не страдаю комплексом Раскольникова, меня не тянет на место преступления. На мне нет ничьей крови, я никого не грабила и не убивала. Поэтому никогда не испытывала дрожи, заходя в Кремлевский Дворец съездов. Сооружение это само по себе достаточно топорное, но там иногда можно послушать хорошую музыку, посмотреть приличный балет. Поэтому приходится мириться. Но вообще Кремль — это не то место, о котором мне бы хотелось долго говорить.
— Тогда давайте возвратимся к прерванной теме — к рассказу о том, что последовало за разбрасыванием листовок в КДС.
— Последовала Лефортовская тюрьма. Это была моя первая посадка туда. Кстати, насиделась там всласть и имею возможность сравнивать состояние Лефортово в разные времена — в расцвет застоя, на восходе перестройки и на ее закате.
Первый мой срок был два года. Конечно, если бы кто-то мог предполагать, что за той первой «выходкой» последует какое-то продолжение, я бы так легко не отделалась.
— После полугода в Лефортово вы ведь попали в Казанскую психиатрическую спецтюрьму. Вас пытались выдать за психически ненормальную?
— Для них это был единственный выход. Тогда подобное широко практиковалось, идеи о свержении государственного строя не выносились на открытые судебные процессы. Это выглядело слишком одиозно. В открытом слушании дело рассматривалось только в том случае, если оно было групповым или же давало возможность скомпрометировать участников через связь с Западом, работой на ЦРУ и так далее.
— Как вам жилось после освобождения?
— Надо полагать, несладко. Практически по подложным документам я училась на вечернем факультете иняза Московского областного пединститута. Все время ждала, когда меня вытурят.
— Неужели КГБ не мешал?
— Думаю, они просто прохлопали эту ситуацию. Во-первых, бумаги фактически липовые, во-вторых, отделение считалось заочным, там не было зоркого ока комитета комсомола. При нашем уровне организации, царящем повсюду, неудивительно, что мне удалось проскочить незамеченной.
— Борьбу вы не прекращали?
— В 1978 году меня судили за диссидентскую деятельность, в 1985-м — еще один срок. В 86-м — новый, опять за самиздат, листовки. Опыт Дворца съездов не прошел даром. Только теперь мы сеяли идеи в кинотеатре «Россия». Там на элитарные фильмы собиралась изысканная публика. В 1986-м листовки уже были антигорбачевского характера. Опять светила 70-я, и меня упрятали в Лефортово. И тут я по-настоящему ощутила дыхание перестройки. Меня освободили из под стражи через четыре дня — срок невероятно малый. Буквально в спину за ворота вытолкали. Шел октябрь 86-го…
Но я не успокоилась и 30 октября провела индивидуальную демонстрацию в день политзаключенных. В итоге еще три месяца — теперь в закрытом секторе 15-й психбольницы. Не приведи вам Господь узнать, что это такое. Любая тюрьма раем покажется. Спросите политзэка, он предпочтет десять лет лагерей одному году в спецбольнице. Пытки, бесконечные издевательства, полное уничтожение человеческого достоинства… Беспредел чистой воды. Могут хоть двадцать лет гноить. Очень удобный способ упрятать от посторонних глаз диссидентов. Ельцин прокричал на весь мир, что в России освобождены последние политзаключенные. А по нашим данным, их еще человек сорок как минимум. Точную цифру вам никто не назовет, поскольку полная ревизия спецтюрем не проводилась.
— Валерия Ильинична, слушаю вас и не могу отделаться от ощущения, что разговариваю с человеком из другого времени. Вы не чувствуете себя чужой окружающему миру?
— Можно, конечно, пофилософствовать на эту тему, но я отвечу предельно кратко: у меня есть цель, и я к ней иду. То, какое впечатление произвожу при этом на окружающих, на данном этапе вторично. Я ступила на этот путь и сворачивать с него не намерена.
Лишь за годы так называемой перестройки у меня было семнадцать арестов только за несанкционированные митинги. Каждый раз я получала по пятнадцать суток. Меня помещали в камеру, а я объявляла голодовку. И так раз за разом. Своеобразное соревнование, кто кого? Я — власть, или она — меня. Аресты прекратились 12 марта 1990 года. В Моссовете бразды правления взяли новые лидеры, именующие себя демократами. На контрасте с предшественниками им важно было создать себе имидж, расположить к себе людей. Потому меня и не трогали. Но эта ложная ситуация продолжалась недолго. Вскоре усилилось преследование за оскорбление мною чести и достоинства Президента СССР. Суд дал мне два года исправительных работ за сожжение государственного флага СССР и оправдал по горбачевской статье. Верховный суд утвердил приговор, но заменил срок двумястами рублями штрафа. Прокурор России Валентин Степанков опротестовал это решение, и мое дело достранствовало по различным кабинетам до той поры, пока я не схлопотала новый срок по 70-й. В мае 1991-го я вновь оказалась в Лефортово. Успела пробыть там три месяца. Я собиралась сидеть до суда, а потом вне зависимости от приговора объявить смертную голодовку. Понимаете, я не признаю за врагами права брать меня в плен. Меня нельзя победить, можно только убить. Раз наше государство не в состоянии сделать решительный шаг, я совершу его сама. Как это у Марка Захарова: «Ужасно умирать надоело»?
Но в этом случае мой замысел не осуществился. В очередной раз началась перестройка, и меня выгнали из Лефортово с формулировкой об изменении меры пресечения и подпиской о невыезде.