Анисим внес большую разделочную доску, положил её передо мной, прямо на покрытый скатертью стол, и поставил на нее огромную чугунную сковороду на штуке, которая в энциклопедиях о старорусской жизни называлась «чапельником». Я специально выучил это слово, уж больно оно было забавное. На сковороде, скворча, шипела жареная картошка, на второй половине сковороды была целая гора румяных котлет. У меня захватило дух:
— Вот, барин, Данила Лексеич, — все как вы любите, как в стародавние времена, когда еще вы женаты не были, — завтрак по-солдатски, картошечка на сале жареная, да котлетки телячьи. Вот морс из клюквы. Первое дело после загула — хорошенько поесть и попить клюквенного морсу…
Анисим еще что-то бормотал о том, что если будет велено, так Антонина накроет стол сервизом, а не по босяцки, как простым дворовым… я кивнул ему:
— Присоединяйся, старина, мне одному столько не сьесть!
— Благодарствую, барин, — он взял ложку и стал подгребать картошку с другого края сковороды. Я наслаждался вкусом — удивительно, но вкус пищи был насыщенным, натуральным, невероятно запоминающимся. Я ничего вкуснее в жизни не ел! Смутно всплывали в памяти слова профессора о том, что мне не захочется есть, пить и справлять естественные нужды. Он явно был не прав. Мне очень нравился процесс поглощения пищи, невероятный запах пробуждал столь же невероятный аппетит. Кроме того, справить нужду я тоже был бы не прочь. Анисим от темы картошки с салом перешел к деревенским новостям, которые явно распирали его, еще с момента, как он пришел меня брить:
— Девку эту, Ксану, давно в колдовстве обвиняют. Только не пойму с чего. Ну, лечит она травами, да так у нас многие бабки умеют. Мне думается, батюшка, Данила Лексеич, что просто красоте её завидуют. Мать её была хороша собой, — вот та была заправская колдунья, отец — так себе, ничего особенного, а девка, не в пример родителям, — загляденье.
— А что, Анисим, она с родителями живет?
— Эх, голова ваша, головушка. Отняло вам память совсем! Сирота она. Сначала помер отец, а потом и мать сгинула. Она на отшибе живет, говорят, нравится ей кузнец из соседней деревни, Гришка Селиванов, да без толку все это, баловство одно — женат он. Э-эх, что у вас с памятью, батюшка барин, вы ж ее знаете! Вот до чего загулы то доводят! Надо вас в баньку. Ну да ничего — поправим, все поправим — и здоровье, и память — понемногу все вспомните.
Я вслушивался в слова старика Анисима. Все больший интерес вызывал у меня образ молодой ведьмы. Я решил обязательно увидеться с ней еще раз. И все отдаленней в моей голове были мысли об Альке.
* * *Алька открыла глаза и вскрикнула от ужаса. Её умерший пятнадцать лет назад отец сидел на её кровати и держал её за руку.
— Папа!
— Тише, доченька, тише, ты поспала всего пару часов — тебе нужен отдых.
— Но как! Почему…
— Ты такой кошмар пережила. Ну да ничего, вот я соберусь да проучу твоего супостата, эдакий карамболь устроил! Совсем с глузду двинулся!
— Папа! — Чувства, нахлынувшие в душу выливались слезами из Алькиных глаз, — папочка, родной, любимый. Ты здесь! — Алька разом вспомнила о путешествии в прошлое, но и предположить не могла, какой сюрприз её ждет. Её отец, ушедший, когда ей было всего двенадцать лет! Её любимый, обожаемый отец, которому так много не было сказано, которого она боготворила, и оплакивала столько лет, был здесь, рядом с ней. Она могла обнять его, держать его за руку, вдыхать родной запах, сказать все- все, что не сказала…
— Папа…
— Этот поганец напился и выгнал тебя! Я уж ему устрою! Моя девочка, не волнуйся и не плачь, отдыхай, он приползет на коленях…
— Да о ком ты, папа?
— О супруге твоем беспутном! О ком же еще.
Алька лихорадочно соображала. Значит она, по легенде была выгнана пьяным Даниилом из дома, и вернулась в дом отца. У нее было странное ощущение. Она никогда не видела Даниила пьяным. Голова готова была лопнуть от такого количества мыслей. Она обняла отца. Он выглядел точно так же как тогда, когда она видела его в последний раз перед трагедией. Сбившая его машина на ночном шоссе даже не остановилась. Преступника так и не нашли. Она плакала дни и ночи напролет. Мать она не помнила — её не стало совсем рано. Потом был детский приют, академия, потом появился Данька…
— Папа! Я так рада, что ты со мной! — Алька обнимала отца и шептала ему все те слова, что так хотелось высказать разом.
— Что с тобой, милая, ты как будто вечность меня не видела…
— Так и есть, папа, так и есть…
— Это у тебя нервы. Я оторву голову твоему супостату — мужу!
— Не надо, папа, прошу тебя, я сама разберусь, ладно?
— Да как же можно!
— Папа, он же мой муж, мы обязательно помиримся. — Алька явно была недовольна легендой, которой она должна была следовать, но быстро взяла себя в руки. — Зато мы с тобой можем побыть вместе. Ты ведь не прогонишь меня. А Данька обязательно приедет, и мы помиримся. Вот увидишь.
— Боюсь, что нет, девочка моя, не увижу, послезавтра я уезжаю, ты же знаешь, мы увидимся только следующей весной. Я не могу бросить государеву службу.
— Не можешь бросить, — тоска сжала Алькино сердце, она только обрела отца, ушедшего так безвременно, и вот, спустя два дня опять его потеряет. Жестокий сценарий.
— Тем более мы должны каждую минуту проводить с тобой вместе, — она едва сдерживала слезы, — когда теперь увидимся…
— Ну, полно, полно, девочка! Я жив, здоров, слава богу, а ты рыдаешь так, словно хоронишь меня.
— Папа, побудь со мной подольше, — Алька всхлипывала и целовала отцу руки.
— Полно, а то я тоже расплачусь. Пойдем. Пойдем, вон Анфиса чаю подала.
Двое суток с отцом, которые Алька не отходила от него ни на шаг, вглядываясь в родные морщинки на лице, держа его за руку и говоря о всякой-всячине, канули в лету. Алька с тоской смотрела вслед удаляющейся карете. Она готова была отдать миллионы фирме «Сторакс» за те недолгие, подаренные ей два дня с отцом. Она разрывалась от желания кинуться вслед карете, броситься под копыта коня и вернуть отца. Но разум твердил, что это не явь, это лишь её детские воспоминания, преобразованные умной машиной. Все бесполезно, все кончено. Ей лишь остается благодарить судьбу за подаренную возможность сказать отцу как она его любит и боготворит. Прощальный взгляд отца, полный любви и горечи, его слова: «Будь мудрой, понапрасну не гневись, и народ не мытарь…» — к чему он это?
— Ой, барыня, матушка! Ой, убили! — резкий вопль вывел Альку из оцепенения. Она обернулась. По широкой деревенской улице шел мужчина лет тридцати пяти. Высокого роста, атлетически сложенный, длинные темные, кудрявые волосы спадали на плечи. На руках он нес безжизненное тело женщины. Её тяжелые светлые косы, волочились по земле, платье было в крови. Мужчина подошел и, уложив бережно тело женщины на землю перед Алькой, прошептал: