Пьяница прервал свою речь, сделал большой глоток из кружки, потер рукой лицо и продолжал.
«Но на этом еще не конец. Все эти имена — традиционные обозначения, передаваемые из поколения в поколение. К примеру, сохранилась старинная традиция, согласно которой к первому крестному следует обращаться, величая его “жупан” (по-хорватски — “верховный судья”) или “ишпан” (по-венгерски значит то же самое). Некоторые имена на время выходят из моды; скажем, мой дед — он был одним из последних посвященных и все генеалогии знал назубок — носил прозвание “Тень-у-окна”, очень красивое имя, хотя теперь никто его не носит. Но ничего — через поколение-другое кто-нибудь у нас спохватится, припомнит давно забытое имя и опять введет в употребление. Тогда и другие примутся вспоминать, и тут снова всплывут вдруг всякие старые имена, о которых никто и думать не думал, но которые никогда не забывались окончательно. Случается, конечно, и такое, что время от времени кто-то начинает уверять — лишь того ради, чтобы поважничать или пошутить: он, мол, в точности помнит, что один двоюродный дед его матери носил имя “Гиблый дар” — переиначенное имя города Гибралтар, который испанские арабы называли “Джебель тахер” *. И так как нет никого, кто мог бы доказать, что это не так, а, напротив, все и всему готовы верить, то вот со временем и приживаются ложные имена, у которых на самом деле нет традиции; хоть, впрочем, мы и того не можем сказать уверенно, потому что способность вспоминать у всех у нас почти безгранична и свет ее часто проникает в самые темные закутки».
Пьянчуга опять остановился, затем продолжал, зажегши сигарету.
«Как бы там ни было, но имена, которые мы получаем, как правило, уникальны, и в нашей местности по сей день существует игра, смысл которой сводится к следующему: все имена членов той или иной общины бирешей нужно сложить таким образом, чтобы в результате их последовательного нанизывания возникла единая, законченная, связная история. Удайся раз такая игра — и мы, как гласит старинное пророчество, будем спасены, избавлены от пут, и всякий сможет идти своей дорогой (а в том и заключается спасение!). Только этому, верно, никогда не бывать!»
Прикрыв рукой глаза, будто загораживаясь от яркого света, пьяница в первый раз взглянул на меня. Теперь я разглядел, что у него были очень светлые, водянисто-голубые глаза и длинный нос правильной формы; две резкие, глубоко прочерченные складки спускались от крыльев носа к уголкам рта, словно по недосмотру получившегося слишком маленьким. Зато уши были несоразмерно большие и топырились по сторонам головы, как крылья.
«В краткие передышки после больших засух или наводнений нередко случается, что все имена — будто по некоему мановению — начинают стыковаться одно с другим, и каждое новое имя как будто дает новое звено в словосочетательной игре — звено, которого, кажется, так долго доискивались. Но когда, наконец, люди складывают всё воедино, то обнаруживается: хоть в целом все отлично стыкуется, однако две-три части так или иначе остаются лишними, и куда их девать — совершенно непонятно. Будь это только игра, — пьяный молча изобразил рукой малоприличный жест, просунув большой палец между средним и указательным, — тогда лишние части уж как-нибудь тихо списали бы со счетов! Но это все не игра! И никто из тех, кто начал в нее играть, не встанет из-за стола и не пойдет в трактир. Напротив, чем сильнее чувство безнадежности, тем крепче впечатываешь свой зад в стул, на котором сидишь».
«С точки зрения многих ученых, и долгий опыт заставляет меня тоже склоняться к их мнению, — продолжал пьяный, откинувшись на стуле, сложив крест-накрест вытянутые далеко вперед кисти рук и глядя в потолок, — совершенно исключено, чтобы один-единственный человек мог разгадать эту загадку, — даже если разгадка существует — существует всегда, во всякое время, и в том мы все согласны! Если верить упомянутому толкованию, разгадка отыскивается долгими зимними вечерами в кругу семьи, во время плетения корзин, точки ножей или сбивания масла. Люди сидят вместе, один начнет, другой подхватит, они соединяют отдельные частички, одну за другой, и вдруг все они осознают: совершилось. Тогда все подымаются, распрямляются, подходят друг к другу, поздравляют один другого, обнимаются и снова усаживаются, чтобы записать получившееся, как того требуют правила игры. Но ничего не выходит. Они не верят себе, пробуют еще раз, начинают с самого начала. Без толку. Все сгинуло. “Если перед тобою ничто, так и скажи: ничего не было”, — гласит одна наша старинная пословица. Так оно и есть. И люди бросают напрасные попытки, заводят разговор о чем-нибудь постороннем, но больше не решаются смотреть друг другу в глаза. Потому что знают: у них на челе — Каинова печать, видная даже слепцу. Только какой-нибудь совершенно неисправимый (такого называют “анохи”, что означает “Аз есмь” *) с сей минуты целиком посвящает жизнь тому, чтобы восстановить пропавшую историю. Но и ему она не дается, и все его усилия подобны неловким рукам, что только запутывают новыми, неразвязными узлами клубок, который пытаются распутать».
Волчок, который тебя вертит
«Сохранилась запись времен четвертого поколения, — сказал пьянчуга и, взяв в руку подставку из-под пивной кружки, принялся постукивать ею по столу, будто в такт неслышной мне музыке, — это история анохи Гикатиллы. Расскажу ее вам. Она короткая и носит название “Волчок, который тебя вертит”. Анохи Гикатилла, так гласит легенда, всегда бродил близ мест, где играли дети. И если видел у какого мальчика волчок, то сразу настораживался. Стоило волчку завертеться — и анохи кидался ловить его. Дети подымали шум и пытались отвлечь его от игрушки, только анохи это мало заботило; если ему удавалось схватить волчок, пока тот еще кружился, он был счастлив, но лишь на мгновение, — он тут же бросал волчок на землю и уходил прочь. Дело в том, что он полагал: познать любую мелочь, например вертящийся волчок, — достаточно для того, чтобы познать всё на свете. Оттого он и не занимался большими проблемами, такая трата сил казалась ему слишком затратной. Вот если бы познать до конца малейшую мелочь, тогда бы сразу было познано всё, — потому его и занимало исключительно вращение волчка. И каждый раз, когда дети собирались запускать волчок, он надеялся: сейчас придет разгадка; и, пока волчок вертелся, а анохи сломя голову за ним гнался, его надежда крепла, превращалась в уверенность; но, когда у него в руках оказывался дурацкий кусок дерева, ему делалось тошно, и крики детей, которые он мгновение назад даже не слышал, гнали его прочь, и он шатался, будто волчок, пущенный неумелым ударом. Такая вот история, — сказал пьяница, — и она правдива».
Он прервал свою речь, поднялся и принес из ящика еще бутылку пива. Потом снова сел за стол, сдвинул шляпу на затылок и продолжал.
«Легенда возникла в четырнадцатом веке, и считается, что в ходе переписывания и передачи ее содержание не менялось. Многие даже убедительно обосновывают мнение, что рассказ этот — доподлинное свидетельство, то есть одна из тех комбинаций, в которых удалось-таки запечатлеть полную, неискаженную, неизмененную историю обшины бирешей, составленную исключительно из имен ее членов, живших во время оно. По мнению других — тех самых гистрионов, которые считают, будто “всякий человек — это два человека, и истинный из них — тот, другой, на небе” * (и лишь ему принадлежит право носить имя), — история эта не является подлинной, потому что анохи Гикатилла тут назван по имени. В самом деле, такое обстоятельство не может не насторожить знатока Книг. Лично мне подобные опасения не кажутся столь уж существенными — ведь этот анохи стяжал себе на все времена бессмертную славу, так что вполне можно считать упоминание имени неким признанием заслуг столь необычайной личности.
Как бы то ни было, несомненно одно: в те времена, когда была записана легенда о волчке, существовали сомнения в подлинности истории. А потому свидетельство это — лишь относительное и не обладает достоинством окончательной разгадки. Однако в писаниях последующих поколений оно приобрело ни с чем не сравнимую значимость, как источник познания для всякого “анохи”, причем, как вы сейчас убедитесь, сразу в нескольких отношениях. Во-первых, легенда служит каждому “анохи” внятным предостережением от того, чтобы погружаться с головой в свои искания (ведь один из наших самых бескомпромиссных мыслителей дает здесь повод для насмешки даже детям), во-вторых, она ободряет его неустанно искать все дальше и дальше, потому что многие, и весьма небезосновательно, усматривают именно в последнем предложении, по видимости уничтожающем всякую надежду: “он шатался на ногах, будто волчок под неумелой плеткой”, — образное выражение начавшегося познания. В-третьих, своим содержанием легенда словно предостерегает от того, чтобы ее читать (в ней само повествование повторяет движение неловко пущенного волчка), — впрочем, это предостережение принимаешь к сведению только тогда, когда уже поступишь вопреки ему. И наконец, все без исключения видят в ней первый, решительный шаг на пути к познанию, так как она гласит: тот, кто познает, сам преграждает себе искомый путь, ибо плоды с древа познания не годятся в пищу, зато, если лечь на землю под древом, тень его даст тебе вкусить все блаженство, какое обещали плоды».