Поляне пробуждались — кто где. Вода в ручье под Лысой горой — чище слезы девичьей — освежила похмельные головы, воротила ясность мысли и верность движения. Подкрепились, кто чем припасся, и опять — на Майдан, откуда уже подали зазывной голос звонкие била. Собирались без вчерашнего шума, без суеты, занимали каждый свое место. Встали по краям и сонные копейщики — для порядка. Впрочем, можно бы и без них, ведь в случае чего супротив своих не пойдут да и не совладают со всеми. Разве что так, для острастки иных баламутов. Есть ли такое племя, в котором ни одного своего баламута не сыщется?..
Вышли старейшины к дубу, а те — самые старые из них и самые хитрые — притащили свои берестяные полоски с непонятными знаками. Принесли утренние жертвы богам — еще и еще лилась кровь с камней в землю. Пока не человечья еще, на сей раз…
Без шума и протяжки решили все дела, много не спорили. И тогда старики, глядя в давешние берестяные полоски, напомнили сходке, что те же дела обсуждались и решались еще вчера, но — во хмелю.
Вчера с вечера решили отдать юного Кия в жертву богам, поскольку сам ушел, а отца оставил на погибель. Нынче же поутру предложили избрать того же Кия вместо отца его Рекса, ибо не по своей воле ушел с Истра, а не посмел старшего ослушаться. Не совпали решения — вечернее и утреннее, хмельное и трезвое. Стало быть, ни тому ни другому на сей раз не давать ходу. Таков древний обычай, сбереженный еще со времен сколотов.
И еще напомнили старики, что вчера с вечера решила сходка позволить Кию одно любое желание. И нынешним утром тоже позволили. Совпало. Значит, так тому и быть.
Дали слово Кию — побледневшему, осунувшемуся. Из похода воротясь, не отдохнул толком и эту ночь не спал. Он вышел к дубу, поклонился богам, поклонился старейшинам, поклонился сходке полянской на все стороны. И все услыхали в утреннем безветрии, какой крепкий, зычный у княжича голос. Еще громче, чем был у отца его Рекса.
— Поляне! Дозвольте сказать одно мое желание! А после делайте со мной, что сами пожелаете…
— Сказывай!! — дружно рявкнула сходка и притихла в ожидании.
— Сказывай, — разрешили старейшины, благосклонно кивнув.
— Поляне! Среди нынешнего полона была взята рабыня. Взята с дозволения моего отца. В дороге она родила, а сама не выжила. Другие полонянки сберегли младенца. Мое желание одно, поляне! Не отдавать того младенца богам. Подарить его моей матери, старшей жене Рекса.
Сходка помолчала. Небывалое желание! Молчали, задумавшись, и старейшины. Наконец один из них, покачав своей смуглой и сплошь голой, как яйцо, головой с малиновым следом давнего удара, заметил:
— Жена павшего вожака должна быть отдала богам — они воротят ее в услужение мужу. А живой вдове — позор!
— Позор живой вдове! — загремела сходка. — То наш обычай! Позо-ор!!
Кий дернулся было, но все же сдержался, смолчал, ни шагу не ступил с места. Старейшины заметили это, закивали одобрительно, зашептались меж собой. И еще один из них — с долгим сивым чубом, свисавшим до яркой вышивки на вороте белой сорочки, — шагнул вперед и поднял свою старейшинскую булаву, требуя внимания. Его голос был уже слаб, не то что в былые лета, — несколько молодых и горластых повторили сходке его слова:
— Верно, поляне, живой вдове — позор! Таков наш обычай. Но обычай не велит отдавать богам непременно всех жен павшего. Достаточно только одной. У Рекса остались еще две жены, помоложе. Одна темноволосая, боги таких, сами знаете, не любят. У другой дочка есть, Лыбедь, но от груди уже отнята, не пропадет. Верно я говорю? — Тут сходка задвигалась, загомонила. — А старшая пускай сначала сына своего, Щека, выкормит. А то что же это — плыть, плыть, а на берегу потонуть?.. Пускай выкормит сына!
— Двоих сыновей… — прошептал Кий и, повернувшись к вырезанным когда-то из великих дубовых стволов богам, рухнул головой в их сторону, приник разгоряченным лбом к прохладной земле. — Дажбог, пресветлый, жизнь дарующий, отец всех богов и всех антов! Перун, грозный и справедливый! Велес, сберегающий табуны и стада наши!.. Великие боги полянские! Дозвольте, чтобы мать выкормила мне не одного, а двоих братьев! Обороните их от силы черной, нечистой! Пускай вырастут мужами храбрыми, разумными и сильными — мне, роду моему и всем полянам на подмогу в делах славных! Лучших белых коней, лучших быков отдам вам, боги мои! Ничего не пожалею!..
Вся сходка слышала эту громкую мольбу. Судя по всему, боги не возражали. Не возражали и поляне.
Все, что совпало сегодня со вчерашним, со свидетельством берестяных полосок, хмельное вечернее с трезвым утренним, было решено бесповоротно. Все, что не совпало, без колебаний и дальнейших споров отставили. Князя решено было пока не выбирать — до нового похода либо до нежданного набега со стороны. Управлять же покамест, как и прежде, старейшинам, а решать дела будут сходки. А просьбу Кия — уважить.
Рожденного рабыней младенца в тот же день отдали старшей вдове Рекса, матери Кия и Щека. Назвали Хоривом. Теперь она кормила двоих — Щека и Хорива, держа на каждой согнутой руке по одному, у каждой груди. И когда они оба, насытившись ее молоком, начинали утомленно задремывать, осторожно клала их в рядом висящие люльки и, покачивая обе разом, тихо напевала ту же колыбельную, под которую засыпал когда-то Кий, под которую засыпали и те братья его, что теперь вместе с отцом их Рексом спят беспробудно и видят сны вечные и сладкие — в той, в другой своей жизни.
5. Гультяи
Поначалу думали, что вновь пришли бродячие гунны из степи. Оказалось — гультяи с поля. Те, кто когда-либо уходил с антскими дружинами вниз по Днепру, но далеко почему-то не ушел, отщепился от своего племени, остался в поле, но и на землю не сел. Гультяи собирались ватагами и таились по ярам да перелескам. Кормились набегами на близживущих антов — росичей, полям и других. Отнимали зерно, угоняли скот, арканили жен и дев — себе да на продажу. Нередко сговаривались с бродившими по степям племенами недобитых гуннов — набегали вместе, а после грызлись из-за неподеленной добычи, яко псы.
Когда дружины антские уходили из своей земли в дальний поход, гультяи наглели. Вот и эти — явились как раз в ту пору, когда хозяин дворища — отец маленького Брячислава — ушел в далекий поход с недавно избранным на сходке молодым князем Кием. Налетели нежданно-негаданно, порушили невысокое жилище-мазанку и запалили камышовую кровлю — занялась пламенем тотчас. Пожгли и припасенное к зиме сено. Среди сыплющихся во все стороны жгучих искр перемахивали через поваленный плетень бешеные приземистые кони, крутились по дворищу пестрые всадники с закатанными выше локтя рукавами, топтали очумевшую с перепугу птицу. Вместе с искрами и дымом кружились над разоренным хозяйством пыль и перья. Взвивались арканы над метавшимися женами.
Мать Брячислава, когда заарканили ее и поволокли по земле, сумела голову в камень направить — все лучше, чем оказаться в гультяйских лапах…
Сам Брячислав — всего двенадцати лет от роду — успел прихватить подаренный отцом лук со стрелами, добежал до заросшей камышами старицы, затаился, переводя занявшийся дух. Отдышавшись, осторожно выглянул, весь не показываясь. Увидел дедушку, бегущего на неразгибающихся ногах в поле, в руке — секира, а за ним — несколько всадников. Сюда бы ему, к камышам, недалеко ведь! Здесь и отсиделись бы… Но старик упрямо бежал в другую сторону, нарочно уводя гультяев от камышей, где затаился внук его Славко, последняя надежда малочисленного рода.