Читать онлайн «Птица Сирин и всадник на белом коне». Страница 8

— Вот зверь! — ахнул Егорий.

— Истинный зверь, — поддакивает старичок, — а кто в срок работу не исполнит — дугой согнет, концы узлом завяжет и концы те в воду. Ну, пойдешь ли к такому?

— Пойду, — твердо говорит Егорий, — и в аду люди живут, авось и я вытерплю. Лишь бы делу выучил.

— Раз так, — говорит старичок, — это я и есть тот самый Никодим. Ну, что уставился, как гусь на молнию? Небось мороз по коже дерет, на меня глядя? — И давай хохотать. — А все ж на ус намотай, парень, что я тебе про ленивых и неумелых сказывал. Таких не люблю. А будешь стараться — все секреты, какие сам знаю, передам. Не утащу в сыру ямку.

Бам-м! Ба-ам! Тяжко пал на землю густой звон с главной колокольни и медленно поплыл над Москвой. Тут же со всех сторон дружно и весело откликнулись сотни других больших и малых колоколов, весь город звоном затоплен. Вот он какой, малиновый звон.

Старец аж зажмурился от удовольствия, а Егорий зачарованно вверх глядит, будто звуки те разглядеть хочет.

— Ну, будет. Пошли, Егорий. Эту райскую музыку век можно слушать, как Сирина сладкоголосого. Покажу я тебе сейчас работу учителя моего Дионисия. Каждый раз как на праздник к нему хожу. Волнуюсь… Когда пожар Москву покарал, думал, помру от горя. Сколько красоты неземной сгорело! Никто теперь на Руси о ней не узнает. Чудом каким-то самая малость уцелела.

Подошли к мощному и гордому, как былинный русский богатырь, Успенскому собору. У входа инок молодой в черной рясе.

— Рано еще, православные, — говорит, — позже приходите.

— Я государев жалованный иконописец, — строго говорит Никодим, — а это — ученик мой.

Поклонился инок с почтением и в сторону отступил.

Внутри храма такая тишина торжественная, высота светлая и величие, что Егория страх и трепет охватил. «Господи, — думает, — да неужто красота эта человечьими руками сделана, а не ангелами небесными?»

Тысячи свечей освещают стены и колонны, до потолка расписанные, иконостас золотом и красками сияет.

— А вот Дионисия работа, — шепчет Никодим, — ты гляди неотрывно, учись любви его великой к людям, милосердию учись. Разве иначе можно такие цвета нежные удумать? А линия, гляди, какая смелая, чистая, как песня… Ну, чего молчишь-то? — взглянул на Егория, а у того от волнения ком в горле застрял…

— Сам-то чего делать умеешь? — осторожно спрашивает старик.

— Вижу теперь, что ничего не умею…

— Твоя правда, — улыбнулся Никодим, — это только неучи думают, что все умеют, а настоящий мастер всегда печалится, что плохо делает. Я вот сам у Дионисия десять лет краски тер, к кистям не касался. К седым годам только знаменщиком [8] стал. Однако пойдем, пожалуй, артель ждет.

Вышли они на площадь, а там шум и толчея после тихого храма еще сильнее показалась. Прямо на них бородатые мужики двух медведей в цепях на потеху тащат. Медведи ревут, упираются, а медведчики в бубны лупят, в рожки дудят и громко народ заманивают на веселое зрелище.

Лошади храпят от медвежьего духа, задом пятятся, опрокидывают бочки с мочеными яблоками, купцы орут на возчиков, возчики на лошадей, тут еще царская стража сквозь толпу на конях продирается, дорогу себе плетками со свинцовым концом расчищают.

— Что, страшно после деревни-то? — смеется Никодим.

Свернули на боковую улицу. Народу на ней поменьше, а ухабов да ям побольше. Через грязные лужи дощатые мостки перекинуты, а где их нет — телеги вязнут. Слева и справа, как лес сосновый, бревенчатые частоколы стоят, а в них ворота глухие с хитрыми запорами. Каждая изба вроде крепости от соседей огорожена. Общих заборов нет, потому между соседями узкие проходы тянутся для сточных канав.

«А избы-то какие чудные! — удивляется Егорий. — Высокие, узкие, теснотища небось в них. Моя изба боярскими палатами рядом с ними бы стояла». Оконца вроде щелей, под самой крышей слюдой поблескивают, а землицы внутри частоколов на маленький огородец едва хватит.

— У нас в Двориках так друг от дружки не отгораживаются. Простору у вас нет, — смущенно говорит Егорий.

— Да откуда ему взяться-то, простору? Знаешь, сколь здесь народу живет? Тыщ двести будет!

— Ну да?! — изумился Егорий. — Эка прорва!

Свернули еще несколько раз и наконец остановились у новенькой, только что отстроенной церкви. Причудливая такая, узорчатая, на сказочный теремок похожа. Стены резным белым камнем выложены, столбы витые, а пять ярко-синих куполов золотыми звездами сияют.

— Вот ее, красавицу, и украшать будем, — ласково щурится Никодим.

«Хороший старик, — думает Егорий, — зря напраслину на себя наводит, что зверь он лютый».

Однако, как только порог церкви переступили, хорошего старика словно подменили. Брови мохнатые насупил, глазами сверканул да как подскочит к мастерам, что в уголку на лавке мирно ели, и давай ругаться:

— Вы чего это, идолы языческие, делаете?! Вы что ж это пиршествами храм скверните? Разве здесь двор постоялый? Погодите, ужо накажет вас Господь, как Дионисия наказал.

— Неужто и Дионисий грешен был? — не верят мастера.

— Был. И вот как. Старец Пафнутий запретил нам в монастыре есть, а чтоб в деревню ходили. А Дионисий-то время на хождения тратить не хотел. Он ведь как начнет писать, продыху ни себе, ни нам не давал. Ну вот, велит он мне однажды, как самому молодому, принести из деревни жареную ногу. Я и принес тайно от Пафнутия. Вечерком села артель в укромном местечке поесть, а Дионисий, как старшой, вкусил первым и отшатнулся. Мясо-то вдруг протухло и в червях все стало. Во как. Дионисий говорит: «То кара Господня мне за ослушание». И слег и болел, пока игумену не покаялся.

— Авось нас минует сия кара, — хохотнул Мирон, — брюхо-то, злодей, добра не помнит. Пока не набьешь — работать не велит.

— Видать, брюхо-то у тебя и душу вон вытолкало. Нынче встретил такого богомаза на площади, не ангелов бестелесых пишет, а мирских чревоугодников, каков сам есть. Сцепился я с ним, спасибо вот Егорий отбил. Слышь-ка, Лука, запиши его в свою книгу кормовым, а там поглядим.

— Как это кормовым? — не понял Егорий.

— Харчами, значит, будешь получать, — степенно отвечает лысый Лука, — да и то, пока работа есть. А как работы не будет, так и кормов не будет. Кем писать-то его, отец Никодим?

— Ну, раз из деревни он, знать, дерево любит. Будет пока доски иконные ладить. Так и запиши. А ты, Мирон, научи новичка. Ну, и вы, ребятушки, давайте с Богом за работу. Бери, Егорий, скобель, выбирай в углу доски да гляди, чтоб без сучков были, и строгай добела.

Засучил Егорий рукава, взял острый скобель за две ручки и снял с сосновой доски первую стружку. Сразу смолой запахло, лесом, домом родным! Он и успокоился. Отлетели в сторону и медведи в цепях, и злая царская стража, и весь шумный город.

Старается парень, осрамиться боится, да и руки по работе соскучились. К вечеру чуть не все доски остругал.

— Ну куда гонишь, куда? — ворчит Мирон. — Всю работу никогда не переделаешь, а от нее не будешь богат, а будешь горбат. Ты, парень, не спеши. Быстро кончим, быстро взашей вытолкают. Куда тогда пойдешь?

— Я по-другому не могу. Сказывай, чего дальше делать?

— Эх, простота! — безнадежно говорит Мирон. — Складывай инструмент, спать дальше пойдем. Вымети стружки из храма, если руки чешутся.

Пока Егорий в храме подметал, артель разошлась по домам. Один отец Никодим в пустом, темном храме остался, да Егорий незаметно в уголке примостился: идти-то ему некуда.

Зажег старец свечу и встал задумчиво против каменной стены. Долго глядел на нее не отрываясь. Горячий воск всю руку ему закапал, а он и не замечает. Вдруг поднял свечу и решительно, как огненной кистью, перед стеной взмахнул, будто нарисовал что-то.