Постепенно запах краски заполнил здание целиком. С каждым днем он отвоевывал новые территории. В последнее время я начинал его чувствовать, как только входил в центральный холл, сразу за стеклянными дверями, и планктон повисал в пространстве, заслоняя лица администраторов и металлические позолоченные буквы настенной вывески нашего банка.
Доктор Трауб никогда не говорил о Саммер. Он не произносил ее имени. Так поступали почти все, кого я встречал на протяжении двадцати четырех лет, — они более или менее талантливо разыгрывали передо мной роли людей безучастных.
Первое время меня удивляло, что никто не говорил о ее исчезновении, хотя цветные фотографии — сестра с забранными волосами, в яркой блузке, лицо окутывает бледное сияние — висели повсюду в городе. Казалось, фраза «Пропала девушка», напечатанная непропорционально крупными буквами над номером нашего телефона, говорила сама за себя. Такая простая, почти наивная в своей простоте фраза, как будто волноваться не о чем — просто куда-то подевалась легкомысленная соседка по парте, и к этому совершенно нечего добавить. Даже приметы Саммер казались описанием красавицы на каникулах: метр семьдесят один, пятьдесят четыре килограмма, 38-й размер ноги, блондинка, светлая кожа, веснушки на лице и руках; была одета в джинсовые шорты, белую футболку, с собой кожаная плетеная сумка через плечо и наушники; отличительные черты: три родинки на шее в форме треугольника.
Никто, ни одна живая душа не относилась всерьез к нашей потере. Чтобы досконально обследовать местность между домом и лесом, где испарилась моя сестра, привлекли учеников из полицейского колледжа, словно для профессионалов, для взрослых, дело было недостаточно весомым. Когда эти парни с угревой сыпью на разрумянившейся коже, с первым пробивающимся над губой пушком — все они могли бы быть влюблены в Саммер и старались бы привлечь ее внимание нарочито громким смехом на яркой лужайке в каком-нибудь парке или играли бы мускулами, гоняя мяч перед зданием университета, — собрались в нашем саду, казалось, их синяя полицейская форма не имеет ничего общего с настоящей, вообще все поиски — понарошку.
Невысокий брюнет в мокрой от пота обтягивающей рубашке-поло дал понюхать собаке топ телесного цвета, принадлежавший сестре, — ткань в его руках казалась куском сорванной кожи — и все выстроились в цепь на дороге и вдоль озера. Я расстроился, разозлился, вышел из себя — мне чудилось, что эти ребята крадут что-то важное у меня…
Они вернулись глубоко вечером — лица пусты, под глазами залегли тени.
Никаких следов. Ничего.
Парни уехали, загрузившись в машины по четверо в каждую, и я представлял, как они прямиком направились в один из баров в Старом городе и заказали по пиву. И там, под хмельком, красуясь в своей новенькой полицейской форме, они видели смутный силуэт девушки, скрючившейся за каким-нибудь кустом, с запутавшимися в ветках волосами. Розовая футболка в собачьей пасти…
Несколько дней или, может, несколько недель атмосфера вокруг нас казалось наэлектризованной. Без конца звонил телефон, заходили друзья семьи, приносили корзины с фруктами, домашнюю выпечку, иногда даже свежепойманную щуку, которая потом неделями жутко скалилась в холодильнике.
Иногда появлялись подруги сестры: собирались в саду, курили, держась за руки; в их глазах читалось волнение, разноцветные платья горели в летних лучах. Иногда одна с мокрыми от слез глазами бессильно опускалась на стул, и тотчас ее окружали подруги — склонялись, шептали слова поддержки — и над заплаканным лицом струились светлые, темные и каштановые локоны. Девушки походили на молодых ланей, окруживших раненую сестрицу, чтобы скрыть ее от посторонних глаз.
Забегали и юноши в бермудах; мать с ничего не выражающей улыбкой носила им напитки. Они нервничали. Как-то вечером я заметил двоих, устроившихся на мостике: они сидели и болтали ногами. Я подошел и учуял характерный сладковатый запашок. В темноте были видны красный огонек самокрутки и смутный силуэт приближающейся матери. От ужаса мне свело плечи, но мама просто протянула им что-то, скорее всего, колу или легкий коктейль, немного постояла, а потом зашагала обратно к дому. Казалось, она скользит по траве, а ночь вокруг становится яснее, будто мама сама излучает свет. Я совершенно не представлял, что она чувствовала в то время, и от этого мир вокруг становился еще неуловимее, еще ужасней.
В первые дни после консультаций я вспомнил несколько сцен, подобных этой. Ночью я крепко засыпал, и множество ярких снов сменяли друг друга, а днем на меня накатывали воспоминания — они бурлили подобно реке, захватывая мощным водоворотом все, что казалось явным, а из глубин поднималось что-то иное, вязкое, и течение подхватывало его и очищало.
Как-то отца снова не было дома — он постоянно курсировал по проложенным вверх от озера дорожкам среди виноградников на своем джипе «Чероки» («как у нуворишей»), который Саммер люто ненавидела, будто надеялся встретить дочь, увидеть, как она идет по обочине: случайно заснула на пляже, опоздала на последний автобус и теперь спешит домой, а в ее волосах запутались сухие листики — и я услышал ужасный шум в родительской спальне. Я побежал туда и увидел, что мама сидит на кровати посреди разбросанной одежды, осыпанная чем-то, похожим на сосульки. Они сверкали по всей комнате, были даже в ее волосах. Казалось, ее кожа, тонкая, почти прозрачная, покрыта тонким слоем разноцветного льда. Потом я понял, что разбилось большое панно зеркального шкафа. Мама смотрела на свои ступни, каскад волос закрывал ей лицо, а комнату заливал нежный розовый свет, отражающийся от осколков. Тогда мама прошептала дрожащим от ярости голосом, будто я помешал какому-то ее тайному ритуалу: «Уйди!»
Но по большей части ничего не происходило. Мы были такими беспомощными и настолько не знали, куда себя деть, что любое лишнее движение могло полностью изменить нашу жизнь, однако сама идея перемен казалась нам чудовищной. Мы пребывали в некоем подвешенном состоянии — я думаю, так продолжалось все лето. Мама носила темные очки и встречала нежданных гостей фруктовым соком или легкими коктейлями; дни напролет она проводила в своей спальне — лежала на кровати, свернувшись калачиком. Папа внезапно заводил машину и уезжал, так резко срываясь с места, что колеса скрипели на гравии — мне казалось, что этим он выказывает нам, маме и мне, свое недовольство. Мы никогда не знали, куда он направлялся, а он ничего не рассказывал, ни до, ни после; возвращался усталым, в помятой рубашке, с тенями под глазами. И терзавший нас страх, что и он может не вернуться — мы найдем его машину с открытой дверцей на обочине пыльной дороги или на опушке леса, или он будет мчаться на всех скоростях к горизонту, туда, где от жары дрожит асфальт, или просто растворится в свете летнего дня, — утихал.
Все остальное время отец яростно косил газон, и чудилось: если перенести его на дорогу, он и там не остановится, очарованный жужжанием косилки. Но хуже всего было, когда он сидел у телефона, широко расставив ноги; лицо его казалось оплывшим, оно будто таяло, как воск в пламени свечи. В такие моменты папа, сильный, смешливый, казался кем-то другим. Его взгляд становился то растерянным, то злым, и я не узнавал его.
Однажды мы приняли приглашение кого-то из настойчивых друзей и отправились на водную прогулку — храбро поднялись на борт, захватив переносной холодильник с кучей бутербродов. В тот день отец открывал бутылки с розовым вином, травил анекдоты, стоя на мостике, а его расстегнутую на груди рубашку трепал ветер. Мама даже прокатилась на водных лыжах, которые оставляли за собой клочья пены, длинные и белые. От ветра у меня кружилась голова, солнце слепило глаза, и на мгновение мне показалось, что это Саммер грациозно лавирует между волнами, крепко держась за рукоятку.