Мавры сражались яростно. Бой длился, и глубокое русло реки было запружено телами, ее быстрые воды окрашены кровью, струившейся обильно. Али-Атор сохранил все присутствие своего непреклонного духа. Он заметил в свалке Дон-Алонзо д’Агвилар и бросился на него, пронзая его копьем. Но копье сорвало только часть кирасы, не ранив рыцаря. Тогда Али-Атор саблей хотел разрубить его, но Дон-Алонзо отпарировал удар и перешел в наступление. Эти два храбрые рыцаря боролись долго с одинаковою отвагой и искусством. Али-Атор получил несколько ран. Дон-Алонзо, из уважения к его старым годам, хотел пощадить жизнь его и несколько раз говорил ему:
— Сдайся, сдайся!
— Никогда, — воскликнул Али-Атор. — Никогда не сдамся я собаке-христианину.
Сего поношения своей религии не вынес Дон-Алонзо. Его меч упал на тюрбан Мавра. Он рассек ему голову, а тело его скатилось с берега в реку Хениль, в которой никогда не было найдено. Так кончил жизнь Али-Атор, наводивший страх на всю Андалузию, не раз побеждавший христиан, которых ненавидел. В его лице Мавры лишились своего первого воина и защитника, крепкого борца за свою независимость.
В этом несчастном походе Мавры потеряли пять тысяч войска, 22 знамени и короля, взятого в плен. Знамена эти стоят и теперь в городе Ваэне, и в день Св. Георгия до сих пор носят их по улицам города в торжественном ходе.
Велика была радость Испанцев, когда они узнали в пленнике своем короля Боабдиля. Граф Кобра старался утешить его, обращался с ним с великим почтением и вежливостию и увел его в свой сильно укрепленный замок.
Из башен Лохи солдаты жадно смотрели в долину Хениля. Каждую минуту они чаяли увидеть победоносного короля, идущего с богатою добычей, за знаменем славного воина Али-Атора, этого бича христиан. Но вдруг в долине показался одинокий, скачущий на измученном коне всадник. По его кирасе и одеянию они признали в нем издали знатного рыцаря. Он достиг Лохи, но у ворот ее загнанный конь пал и испустил дух. Солдаты окружили рыцаря, но он стоял нем, убитый скорбию. То был Сиди-Калеб, племянник знатного гренадского начальника.
— Рыцарь, — заговорили солдаты, — где король? Где наша армия?
— Лежат там, — проговорил Сиди-Калеб. — Небо задавило нас! Они мертвы! Они погибли!
При сих словах крик отчаяния вырвался из сбежавшейся толпы; вопли женщин покрыли его, ибо цвет Лохи пошел за армией Боабдиля.
Старый солдат, опираясь на копье, еще не излечившийся от недавно полученных ран, нетерпеливо сказал тогда:
— А где же Али-Атор? Если жив, то армия не погибла!
— Я видел тюрбан его, рассеченный мечом христианина, а тело его — несомое волнами Хениля, — отвечал Сиди-Калеб.
Тогда старый солдат ударил себя в грудь и, взяв горсть земли, посыпал ею свою голову, в знак траура и скорби.
Сиди-Калеб не медлил ни минуты; он пересел на другого коня и помчался к Гренаде. Скача мимо деревень, он отрывисто и кратко отвечал на вопросы и сеял за собою горе, ибо молодые и лучшие люди ушли с войском короля.
В Гренаде, при вести о плене короля и смерти Али-Атора, поднялось неописанное волнение и скорбь. Всякий справлялся — кто об отце, кто о сыне, кто о женихе — и получал отрывистые слова:
— Отец твой пронзен копьем, когда защищал короля… Твой брат, раненый, упал с лошади и задавлен преследовавшею нас неприятельскою конницей… Твой жених?.. Я не видал его, но видел его коня; он мчался в крови и пене без всадника… Твой сын?.. Он сражался рядом со мною на крутом берегу Хениля и упал в его быстрые волны. Я слышал, как закричал он, призывая Аллаха; а когда я достиг другого берега, я уж не видал его!
Благородный рыцарь Сиди-Калеб выбрался из вопиющей толпы граждан Гренады и поскакал по тенистой алее, ведущей в Альгамбру. Он спешился у ворот ее, называемых воротами правосудия. Аиха, мать Боабдиля, и любимая жена его Мараима неустанно глядели из башни в долину, ожидая победоносного возвращения сына и мужа. Кто опишет скорбь, их объявшую, когда Сиди-Калеб объявил им истину. Аиха не произнесла ни слова; она стояла как окаменелая, как пораженная громом. Наконец глубокий, тяжкий вздох вырвался из груди ее; она возвела очи к небу и произнесла глухим голосом:
— Твоя воля, Аллах!
Несчастная Мараима в припадке отчаяния бросилась на землю; стоны, рыдания, бессвязные слова выражали ее скорбь о смерти отца и плене мужа.
Но Аиха уже владела собою. Она подошла к невестке, подняла ее и сказала сурово:
— Воздержись, дочь моя; помни, что величие души есть непременное свойство принцев крови. Им не приличествует предаваться горести, как простым смертным!
Но Мараима не внимала словам твердой духом свекрови. Она вошла в свою башню и заперлась в ней, и все глядела, со струившимися по лицу слезами, на изумрудную, роскошную долину Хениля, на его воды, протекавшие чрез рощи и луга, на дорогу, по которой так недавно ушли и отец, и муж ее, и вдруг разражалась рыданиями.
— Отец! Отец мой милый! — восклицала она, — предо мной струится та река, которая сокрыла твои останки! Кто даст им честное погребение, кто соберет их в освященную молитвой могилу. А ты, о свет очей моих, ты, радость моего сердца, жизнь моей жизни, милый супруг мой! День бедствия — тот день, когда ты оставил стены эти! Дорога, по которой ты ушел, пустынна, и не воротишься ты по ней радостный! И осталась я одна во мраке и скорби смертельной.
Видя отчаяние жены короля, придворные пригласили менестрелей; они попытались играть веселые мелодии, но сами не могли вынести этих звуков и запели песнь тоски и утраты.
— О, Гренада! — пели они, — твоя слава померкла! Улицы твои не оглашаются топотом коней разукрашенных, звуками труб звонких! Где толпа цветущих юношей, нетерпеливо спешащих показать свою ловкость и удаль на щегольских турнирах. Увы! Увы! Цвет нашего рыцарства лежит увядший на полях чужеземных! Не слышно сладких звуков лютни под балконами красавиц, не слышно кастаньетов в густых рощах и садах Гренады! О, глядите! пустынна и мрачна Альгамбра! Померанцы и мирты напрасно веют свое благоухание; напрасно поет и заливается соловей; напрасно бьют фонтаны и льют освежающую влагу в мраморные бассейны… увы! Лик короля не покажется в залах и садах Альгамбры. Свет Альгамбры угас навсегда!
И стонала, стонала вся Гренада и оплакивала она детей своих! Лились слезы во дворцах; лились они и в хижинах! Еще раз припоминали предсказание, сделанное при рождении Боабдиля злосчастного, и, скорбя великою скорбию о беде и утрате настоящей, скорбели еще больше, ужасаясь будущего.
Народный ропот после поражения мавров и взятие в плен Боабдиля благоприятствовали Мулею. Альфаки (муллы) ходили в народе и говорили:
— Предсказание о Боабдиле исполнилось; он вошел на трон, и с ним нам пришлось испытать стыд, поражение, плен. Свершилось, пришли дни тяжкие! В слабой руке Боабдиля сломился скипетр; но он вновь окрепнет в сильной руке Мулея.
Пока Боабдиль томился в плену, отец его все больше и больше захватывал власть и мало-помалу подчинил себе почти все большие города. Скоро он мог войти в Гренаду и Альгамбру. При его приближении султанша Аиха, мать Боабдиля, собрала своих приверженцев и укрепилась в одном из кварталов Гренады. Мулей мог бы очень легко изгнать ее оттуда, но он не решился на такую меру, ибо Аиха пользовалась общим уважением, а Мулей не был любим народом и знал это.
Таким образом Гренада представляла странное зрелище; в ней было два двора и две крепости, в которых господствовали король и мать другого короля, томившегося в изгнании. Положение Мулея было затруднительно. Он должен был опасаться и Испанцев, и своих собственных поданных — сторонников сына и его матери.
Фердинанд, узнав о том, что Боабдиль взят, понял всю важность такого успеха; королева Изабелла сожалела о несчастном Боабдиле и выказала в отношении его не только учтивость и уважение, должное плененному королю, но и самое сердечное участие. Боабдиль был тронут.
— Скажите королю и королеве, — сказал он их посланному, — что в моем несчастий я еще счастлив тем, что нахожусь во власти таких благородных и добрых правителей. Я уже давно имел намерение отдать себя их покровительству и управлять Гренадой в качестве вассала, как управлял ею мой дед, при короле Иоанне Втором, отце королевы Изабеллы.