Мисс Кармен входит в длинный список людей, которые меня недолюбливают. Что очень иронично, учитывая, что она в ответе за мое благосостояние. Думаю, ее антипатия исходит от того, что она убежденная католичка, а я убила ребенка.
Предположительно.
Она ясно дала понять, что мне никогда не позволят работать с детьми. Убийцы младенцев не могут работать в образовательной сфере. Никогда. Тогда я зачеркнула слово «учитель» и написала «медсестра».
— Ну...
Ясно. Таблетки. Меня не могут подпускать и к ним.
После часовой дискуссии о том, чем мне запрещено заниматься в мои пятнадцать с хвостиком, было установлено, что самая безопасная сфера для психически нестабильной убийцы детей — это косметология. Этот выбор был сделан за меня. Еще одно блестящее решение, принятое блюстителем закона.
Так что, на протяжении целых двух часов в день, я сижу на занятиях по ОГЭ, претворяясь, что ничего не знаю, а затем еще четыре часа обучаюсь химической завивке и работе с плойкой.
Еще большим геморроем является то, что мы обязаны отмечаться. Мисс Риба записывает время и дату нашего ухода, место, куда мы направляемся и одежду, которая на нас надета. Но она пишет безумно медленно и не дружит с грамматикой.
— Серая толстовка, синие джинсы, серые кроссовки, розовая ветровка. Уххх... подожди, как пишется «ветровка»?
Вне зависимости от дня недели, мы должны успеть вернуться в дом к девяти вечера, иначе они позвонят в полицию, где проследят местонахождение наших браслетов, которые не позволяют нам отходить от этого здания более, чем на пять километров, и кинут за решетку. Без лишних вопросов. Мисс Риба называет это «самоволкой». Без понятия, что это должно означать.
Еще одним обязательным условием моего условно-досрочного является двадцать пять часов общественно полезной работы в неделю. Меня определили сиделкой в «Дом Престарелых Гринвью», где я меняю обоссанные простыни и кормлю умирающих мороженым для диабетиков. На самом деле, это самые умиротворенные часы в моей жизни. Здесь меня никто не беспокоит, и я предпочитаю быть окруженной полумертвыми стариками, чем находиться в компании живых в групповом доме.
В «Гринвью» пять этажей: первый — для тех, кто все еще находится в мире живых, у них все еще есть их чувства, но они просто больше не хотят иметь ничего общего с окружающим миром. Учитывая, что стодолларовый счет за телефон мог бы вызвать у них инфаркт. Второй — для старых и беспомощных, их батарейки перегорают, и они превращаются в старые игрушки, с которыми больше никто не хочет играть. Третий этаж — богадельня для тех, кто уже постучался в небеса и ждет, пока кто-нибудь откроет дверку. Четвертый — чистилище, в которые попадают люди, уже забывшие, кто и что они, и пятый этаж — это ад. Иначе известный как палата слабоумия, в которой обитают демоны, вселившиеся в тела тех, кого вы однажды любили. Я предпочитаю четвертый и пятый. Чувствую себя как дома.
Пять часов. Пришло время встретиться с Тедом.
В местной столовой пахло так же, как в детской тюрьме: смесью залежавшейся столовской еды, мочи и плесени. Он сидит за нашим привычным столиком под системой вентиляции, покачивая головой в такт какой-то музыке. Вскакивает и, посмотрев по сторонам, дарит мне поцелуй. Его губы не хотят отпускать меня из своего плена, а я и не против. Падаю в его объятия, желая остаться там навсегда. В мире нет места лучше.
— Привет, — говорит он.
— Привет.
— Повеселилась сегодня на занятиях?
— Еще как!
Он ухмыляется, и мы садимся за стол. Запеканка из индейки, морковное пюре, куриный бульон и кексик. Таков наш обед.
— Детка, ты такое пропустила, — говорит он. — Дама из двести седьмой наехала на леди из сто первой за то, что та флиртовала с ее парнем.
— Под «наехала» ты подразумеваешь, что... она в прямом смысле наехала на нее на своей инвалидной коляске?
— Ага! Она бы накинулась на нее с кулаками, если бы мисс Лиджен не разняла их.
— А разве он не встречается с той, из четыреста двадцатой?
— Не-а, это было в прошлом месяце. Она увидела, как он щипает за задницы медсестер в комнате отдыха. Сейчас она и имени его не вспомнит. А сто двадцать первая таскает ему кексики с тех пор, как ему запретили поглощать столько сахара.
— Черт, двести одиннадцатый — настоящий Казанова.
Улыбка Теда блекнет, и он ставит мне на поднос пакет молока.
— Месячных все еще нет?
Я вздыхаю.
— Все еще.
У меня десятидневная задержка. Мы оба знали, что это может означать, но отказывались признавать это. Наша жизнь и без того слишком сложна.
Когда я впервые увидела Теда, он вез женщину на каталке со второго этажа в комнату для встреч. Первым делом в глаза мне кинулись костяшки его пальцев. Они были изрезаны и усыпаны шрамами, будто бы он всю жизнь пробивал кулаками кирпичные стены. Он напомнил мне конфеты «Hershey’s Kiss». Его кожа была цвета горького шоколада, а под розовой униформой виднелись пятна вазелина. Розовый цвет означал, что он такой же «доброволец» из детского дома, как и я. Нужно напрочь лишиться мозгов, чтобы выбрать это место для волонтерства. На мгновение, наши взгляды встретились. На очень долгое мгновение. Я тут же спрятала свое краснеющие лицо за книгой, потому что почувствовала это. Порхающих бабочек, о которых меня всегда предупреждала мама. Это пугало меня, но одновременно захватывало.
— Ладно, я принес тебе кое-что, — звук его голоса возвращает меня в реальность. Он копается в своем рюкзаке, достает оттуда черный пластиковый пакет и укладывает мне его на колени. В нем что-то квадратное, толстое и увесистое.
— Что это?
— То, о чем ты мечтала.
Я вытаскиваю то, что скрывается в пакете. Это книга. «ЕГЭ: теория, практика и анализ». На моем лице расцветает такая широкая улыбка, что она кажется мне почти неестественной. Я оглядываюсь по сторонам, а затем целую его.
— Спасибо.
Его грубые руки ласкают мое лицо, а взгляд его такой мягкий, такой пронзающий. Он всегда смотрит на меня так. Будто я самая удивительная находка в его жизни. Хотя, он сам не менее удивителен. Кто знал, что, среди ходячих мертвецов, смогу найти человека, который понимает меня без всяких слов.
— Ты понимаешь, что сейчас публично демонстрируешь свои чувства?
Он усмехается.
— Знаю. Точно. Виноват.
Я снова целую его, в воздухе нарастает напряжение, а его рука, под столом, опускается на мое бедро. Чувствую, что на его руках появляются новые пластыри, возможно, причиной тому учеба. Тед учится на электрика. Он отсидел в колонии шесть месяцев за преступление, о котором не хочет мне рассказывать. Он клянется, что не совершал его. Я не настаиваю. В конце концов, тоже не хочу, чтобы он знал, что я совершила.
— Итак, — говорит он, зарываясь носом в мои волосы. — Какого это быть худшей девчонкой в доме престарелых?
— Худшей?
Он смеется.
— Спокойнее, детка! Худшей в смысле «самой сексуальной». Самой красивой.
— Оу.
— Я просто не хочу драться с двести одиннадцатым за то, что принадлежит мне.
Я краснею и стыдливо прячу от него свой взгляд.
— Я уверена, ты бы победил.
Переворачиваю книгу, и вижу цену: тридцать девять долларов и девяносто пять центов.
— Ого, разве ты можешь себе это позволить?
Тед закатывает глаза.
— Об этом не волнуйся. Она же тебе нужна, так?
Еженедельное пособие Теда не больше моего. Если бы он потратил сорок долларов, то ему было бы просто не на что жить.
— Но, где ты достал деньги?
— Детка, просто...
— Ты ее украл?
Он вздыхает, играя с моими волосами.
— Ты правда хочешь знать ответ на этот вопрос?
В моей голове вырисовывались страшные картины, но я быстро оборвала их.
— Нет. Не особо.
Мы завершаем свой обед и направляемся к лифту, стоя бок о бок друг к другу, как две параллельные прямые. Он пододвигает руку чуть ближе ко мне, прижимаясь костяшками пальцев к моей руке. Я закрываю глаза: статическое электричество окутывает мои пальцы, согревая меня и лишая способности дышать. Дверь открывается. Мисс Лиджен, директор этого учреждения, выходит, и мы расходимся в разные стороны, подобно Красному морю.