В тот же день, когда он появился в Новороссийской тюрьме, за историю с иностранным чемоданом урки возвели его в ранг «пахана» и дали кличку Мартын Задека.
Что общего имел он с Мартыном Задекой, — неизвестно, но Мартына Гриценко через неделю вся камера называл только Мартын Задека.
В камере было десять человек уголовников, и Мартын Задека был их вождем. В ночное время они обирали спавших остальных заключенных, а днем беспрерывно играли в самодельные карты, спали или учились танцевать чечётку, рассказывали о своих похождениях, любили разные приключенческие истории, пели песни…
Как-то Мартын Задека взлез ко мне на нары, лег рядом и заговорил взволнованным голосом. Он много рассказывал о несбывшихся мечтах своего детства, о том, как он любил читать книги, в которых говорилось о великих людях, как большевики убили его отца, как он потерял совесть свою и стал уголовником…
— Я верю вам, — говорил он мне тихо, — потому что вы такой же, как мой отец. Сколько раз мы, урки, собирались обобрать вас, но как только подходили к вашему месту, образ покойного отца моего вставал между вами и мной, и я уводил шпану к другим. Я хочу рассказать вам о себе всё, что страшным грузом лежит на моей душе…
И, уткнувшись головой в изголовье, он тихим голосом продолжал рассказывать о своей жизни.
От совершенных злодеяний содрогалась его живая душа, тянувшаяся к свету и правде, и вряд ли нашелся бы на земле хоть один человек, который осудил бы его за то, что он стал беспризорным и уголовником.
Считая виновником своих несчастий только коммунистов, возмущаясь их идеологией, он продолжал:
— Вы знаете, я имею пять судимостей, около 15 лет неотбывных сроков заключения, три побега из лагерей, одну невинно — загубленную душу на своей совести, но я всё-таки честнее коммунистов. Свои преступления и воровские дела я называю преступлениями, и всегда очень болею душой, что не могу стать порядочным человеком. А они делают более ужасные преступления, нежели мои, и называют их «доблестью, геройством, славою, добродетелью». За наши меньшие грехи, нас судят и уничтожают, а их не только никто не осуждает, — им рукоплещут, посвящают стихи и книги, а детям внушают любовь и уважение к ним!
Мартын Задека остановился, тяжело перевел дыхание и снова продолжал негодовать: всё больше и больше возбуждаясь:
— Я окончил только семилетку, но научился самостоятельно мыслить и разбираться в вещах и явлениях.
— Да, мы, уголовники, честнее их! Мы никогда не позволяем себе отобрать у человека, например, последний кусок хлеба, а коммунисты во время голода вырывали его изо рта у голодных и умирающих. А сколько они наделали беспризорников и проституток, и теперь, загнав их всех в лагери, постепенно уничтожают, если они не «перековываются» на ихний лад. Или вот, например, еще один факт в натуре: часы, которые я стащил из чужой квартиры, отобрали у меня агенты и теперь сами носят на своих окровавленных руках. Мы, видите, — воры, а они — вожди человечества, хапают у нас наворованное и наслаждаются им! Большевики отличаются от урок только тем, что они организованнее, сильнее и, главное, подлее и бесчестнее нас. Если НКВД за один уворованный чемодан наградило меня, а за другой наказало, то только потому, что в краже первого оно было заинтересовано, а второго нет. Когда в свое время Сталин ограбил Тифлисский банк, Сочинскую почту и ряд почтовых поездов, то этот грабеж он называл экспроприацией и считал себя правым. А когда мы, его питомцы, делаем то же самое, нас ловят и судят за то, что мы не присоединяемся к его кремлевской «малине». Понял? Вы мне говорите, что нужно всё понять и терпеливо переносить; вы собираетесь страдать десять лет в лагерях, — а я при первой же возможности опять сорвусь, и будь она трижды проклята, эта сталинская перековка! Пусть сначала сам Сталин, этот великий грабитель и людоед, перекуется на порядочного человека, а тогда уже берется за нас. Скажите мне, пожалуйста, — продолжал он взволнованно и горячо, — почему, например, если один налетчик, или два, три, пять, даже сто будут грабить других, то это называется бандитизмом, разбоем, а если этих бандитов и налетчиков соберется, скажем, миллион, то это уже не банда, — а советская власть? На какой же цифре кончается банда и начинается власть «вождей» человечества, — на 101 или 1001? Когда Сталин сидел в царской тюрьме, он тоже считался бандитом и арестантом, а теперь он вдруг стал «отцом, мудрецом, и великим вождем». Ничего не понимаю! Вечером, значит, лег спать бандюгою, а на утро проснулся государственным человеком, да еще и великим. И сна, пожалуй, никакого не видел, а проснулся всесоюзным «паханом». Штука, а? Залез под одеяло какой-нибудь Васька-Косой, а вылез из под него советский гений. И пошла гулять «малина». Да еще и какая! Тут тебе и иностранные дипломаты кланяются, и Академия Наук признает гениальность Васьки-Косого, и сам даже американский президент комплименты ему говорит. А тюремные камеры, где между двумя очередными налетами отсиживался Васька или Йоська-Косой, или хаты, где он жил когда-то во время ссылки, превращают в музеи… «Смотрите, мол, товарищи, и прочие граждане, вот на этой койке спал этот самый Васька-Косой, а за этим столом он что-то там обдумывал (вероятно, как ему оттуда драпануть и снова налетать на банки и поезда). А вот это одна из его кличек, под которой он обделывал свои делишки; а это его друзья, корешки по банде, и т. д.» И всё в таком научном и музейном роде! Раньше, скажем, Академия Наук или дипломат Йоську-Косого в «золотари» к себе не взяли бы, а теперь портреты его вешают на стенах своих кабинетов, книжки о нем сочиняют и, подгоняют под его дела науки разные, что он равен солнцу и бессмертным богам… Да и вы не объясните мне как это получилось с пробуждением Васьки или Йоськи-Косого! Клянусь вам моей свободой, что на этот вопрос никто толком не ответит, даже анархисты. Так же, как невозможно сказать, где кончается не-толпа и начинается толпа. Один, два, пять, десять человек — не толпа, тысяча — толпа. А где между ними граница? Один, два, пять — грабители, а миллион — советская власть. Лег спать бандюгой Васькой Косым, а проснулся Великим Сталиным! Выходит, что весь секрет заключается в силе власти. Хапай сперва мокрое белье с веревок, затем чемоданы, потом банки и поезда, а дальше запускай когти свои в хвост и в гриву проклятой власти, вышибай из седла насидевшихся в нем, покрепче садись в него сам и подставляй морду свою для художников, фотографов и разных поэтов. И полетят портреты его по всему свету, а стихи по радио. А Васька-Косой ухмыляется: «Позвать ко мне немедленно академика по музейным делам и пусть он изучает мои отмычки, клички, фотографии и прочую воровскую грамоту! А другие ученые пусть займутся моими ногтями, пальцами, пятками и остальными гениальными членами тела, чтобы знали все, кто такой Васька-Косой, когда будут устраивать мне очередную овацию с криками «ура»! Подумайте только: академики изучают Ваську Косого и приветствуют его!
И он стал смеяться, глядя на игравших в карты урок — «будущих мудрых учителей и вождей человечества».
— Значит, — продолжал он после смеха, — вся суть дела в силе и власти, в том, кто кого поскорее объегорит? А раз так, то я пока продолжаю оставаться уркой, да еще и паханом. Я часто задаю себе вопрос, что бы ответил мне на это мой покойный отец? Если бы он мне ответил то же, что и вы говорите, то я…
Он запнулся, не договорил начатой фразы, быстро поднялся с нар, поблагодарил меня за беседу и стал смотреть в окно, напевая слова Есенина из «Письма к матери».
Затем он снова подошел к нарам и со слезами на глазах очень тихо проговорил:
— Я очень хочу стать другим человеком… таким, как был мой отец… Так хочется правды, и над головой уголочек чистого праведного неба с ясным солнцем и сверкающими звездами!