Наконец, осталось только одно растение. Толку от него не было, никакими тайными свойствами оно не обладало. Его темные колючие листья содержали ядовитый сок, твердый ствол был некрасив. Мой наставник размышлял: «Хорошо, это растение ни на что не пригодно, но если мы вырвем его, будет ли смысл во всех остальных травах?» – «Они потеряют свой смысл», – сказал я. – «И к какому же выводу вы пришли?» – «Что сорной травы не бывает». – «Можете считать, что вы выполнили задание».
Другое задание: следить за любым человеком, по своему выбору, в течение двух дней, записывая все: каждое его слово, мнение, движение, действие, секреты и так далее. Из детского озорства я выбрал объектом его самого, и он не возражал. Затем он потребовал, чтобы я данную личность оценил критически. Я сказал, что если хорошо знаешь какого–то человека, то не можешь судить его. «Можете считать, что вы справились с этим упражнением», – был его ответ.
Но главный урок, который он мне преподал, состоял в следующем. В нашем мире можно действовать только в двух направлениях: двигаясь вперед, к жизни, или назад, к смерти. Самый непросвещенный угольщик мог избрать путь жизни, а какой–нибудь литературный гений, озабоченный судьбами страны и эпохи, – путь смерти. Положение в обществе не имеет значения. Я помню, мой опекун умер через три дня после моего гражданского совершеннолетия. Он простился со мной на смертном одре со спокойствием человека, оставляющего начатое дело в надежных руках, и говорил о болезни, которая сжигала его, с точностью критика, который оценивает произведения искусства, созданные другими художниками.
«А теперь, друг мой, расскажите мне в двух словах, чем вы намерены заняться в будущем», – завершил он свою речь.
«Как вы можете говорить об этом, когда умираете?» – спросил я, заливаясь горькими слезами.
«А с чего вы взяли, что такие люди, как я, умирают?» – резко ответил он мне.
В тот день мы оба вышли за порог нашего дома, чтобы больше никогда туда не вернуться.
В каком–то смысле все усилия моего наставника оказались тщетными. Книги, которые он рекомендовал прочесть, чтобы защитить меня от грубой реальности, равно как и упражнения, сделали еще более чувствительной кожу, которая от природы была нежной. В этом не было его вины. Благодаря наставнику я стал другим – не тем юнцом, который только что оставил стены Блэкторна. Но в Ирландии за это время ничего не изменилось, в этом он был бессилен. Есть ли какой–нибудь смысл в том, что наимудрейший из людей укажет вам путь к солнцу, когда кругом царит кромешная тьма? Вся его педагогика шла вразрез с жизнью. И я раскрыл свои объятия делу республики со всей страстью, которая досталась мне в наследство от Тома.
Республиканское движение испытывало недостаток в мозгах, в то время как рук у него было в избытке. Несмотря на юный возраст, у меня было образование, а кроме того, весьма экстравагантная гуманистическая культура. Наши лидеры предпочли, чтобы я занимался логистикой, а не держал в руках оружие. Я всегда думал, что самые великие драмы создаются иронией судьбы: техник морской логистики Блэкторна, ТМЛ первого разряда, превратился в техника диверсионной логистики, ТДЛ, и, кстати, далеко не посредственного. Я весьма быстро внедрился в мир подполья. На протяжении следующих лет англичане не раз предлагали вознаграждение за любые сведения, которые помогли бы им меня арестовать. Сначала меня оценили в десять фунтов. Потом цена возросла до пятнадцати. Затем до тридцати пяти фунтов и пятнадцати шиллингов – скрупулезная точность англичан при расчетах может доходить до совершенства – и, наконец, до сорока пяти. Досадно! Мне так и не удалось вступить в изысканное общество людей, чьи головы ценились дороже пятидесяти фунтов. Наверное, я не заслуживал этой чести. Я не был ни идеологом движения, ни генералом. Я служил всего лишь связующим звеном на полпути между руководителями движения и рядовыми бойцами, разбросанными по всей стране. Однако в то время моя работа была очень опасной. Иногда приходилось улепетывать с какой–нибудь фермы через окно сеновала за минуту до появления англичан. Однажды вечером нас даже пытались подстрелить. А потом преследовали всю ночь. Благословенны наши предки ирландцы, решившие когда–то в незапамятные времена построить каменные изгороди, покрывающие сетью весь остров. Мне не раз приходилось прятаться за ними или скрываться в их лабиринтах. Это хороший пример того, что в войнах участвуют как силы настоящего, так и давно минувшего.
Как истинные ирландцы, после каждого поражения мы с энтузиазмом принимались готовиться к новой борьбе. Подобная настойчивость термитов в конце концов подорвала силы неприятеля. Счастливый день наступил. В то утро, гуляя по улицам Дублина, я чувствовал на себе обычную гражданскую одежду, а не костюм, надетый для отвода глаз. Дело было не в одежде, а совсем в другом: я не испытывал страха. Англичане отступили.
Я сказал, что это был счастливый день, но он быстро кончился. Очень скоро перед моими глазами предстала безрадостная картина. Наши вожди правили страной с тем же деспотизмом, как и англичане. Понимание этого не рождается вдруг, его трудно принять, но мало–помалу человек приходит к такому заключению. В самом деле, в чем состояло различие между заседаниями в Букингемском дворце и совещаниями нового правительства? Оно правило с той же прагматичностью, на основании тех же деспотичных и бесчеловечных принципов, как это делал ранее любой английский генерал. Они занимались лишь тем, что поддерживали порядок, который мы так ненавидели. Ирландия для них была не целью жизни, а лишь способом достижения власти. Но здесь они наталкивались на серьезное противоречие: судьба Тома, жертва Тома и всех других Томов.
Нашей родиной было не географическое понятие, а мечта о будущем. Мы были патриотами, но отнюдь не считали, что мужчины и женщины Ирландии превосходят во всем мужчин и женщин Англии. Или что ирландская картошка вкуснее английской. Вовсе нет. Извращенности английской империи мы противопоставляли безграничное великодушие. Вражеские солдаты были лишь человеческими пулями, направляемыми самыми темными интересами на Земле. Нами же двигала наивысшая идея свободы. Поэтому изгнание англичан виделось нами как начало иного, нового мира, в котором было больше равенства и внимания к людям. Руководители новой Ирландии, однако, ограничились тем, что заменили имена оккупантов на свои собственные. Гнет изменил свою окраску, только и всего. Это было подобно непотребному бреду: англичане еще не закончили вывод оккупационных войск из Ирландии, а новое правительство уже расстреливало своих бывших товарищей.
Как могло произойти, спрашивал я себя, что после десятилетий, даже веков борьбы против Англии мы воспользовались первыми глотками свободы для того, чтобы убивать друг друга? Где таится невероятная способность людей предавать основополагающие жизненные принципы? Я отказался от незначительной должности в новой администрации. Не затем я сражался с могущественным аппаратом Британской империи, чтобы заменить его уменьшенной копией. Записаться в ряды новых подпольщиков я тоже не желал. Гражданская война не может быть целью, это кошмар. Кажется невероятным, но за год, который прошел с момента вывода английских войск, погибло больше ирландцев, чем за всю войну.
Никому не пришло в голову наслаждаться миром – ни новому правительству, ни старым борцам за свободу. Неожиданно для меня все те, за кого я еще недавно, не раздумывая, отдал бы жизнь, стали совершенно чужими людьми. Раньше люди прятали оружие, а они скрывались за ним. Самым невыносимым было осознание того огромного расстояния, которое отделяло меня от тех, кого я считал близкими мне людьми. Я не мог их ненавидеть. Я просто не мог их понять. Как будто со мной, говорили инопланетяне. Моя родина раньше мне не принадлежала. Но и теперь, когда она могла стать моей, я чувствовал себя иностранцем. Однажды бессонной ночью я вспомнил Тома. Как бы он поступил? Что бы думал? Продолжил бы борьбу или стал сотрудничать с новым правительством? Я думал до самого утра, но пришел к единственному заключению: Тома нет, он мертв.