Но вот начались допросы. Продолжались они два месяца. Иногда допросы происходили на военно — воздушной базе в Опалока, иногда в самом помещении эмиграционного бюро. Bсe знали, что допросы ведут агенты ЦРУ, но американцы любят конспирацию, и людей, ведших допросы, они называли «эмиграционными чиновниками».
С двумя из этих «чиновников» я встречался ежедневно. Один — кажется, его звали Карлос Фуэнтес — был грубым и невежественным человеком, типичным «ковбоем». Он говорил по — испански с явно американским акцентом, хотя его латиноамериканское происхождение не вызывало сомнений. Он задавал прямые и резкие вопросы. Будучи промозглым реакционером, он, видимо, надеялся, что грех его латиноамериканского происхождения в этом расистском мире могут искупить его «заслуги».
Другой, Вэн Дурен (Чет), был то ли директором, то ли заместителем директора эмиграционного бюро в Майами. Образованный, элегантный, хитрый, он был, вне всякого сомнения, выпускником одного из университетов Восточного побережья. Он напускал на себя вид человека терпимого, прогрессивного, восприимчивого к разного рода идеям. Во всем зле, существующем в Латинской Америке, считал он, виновны продажные правительства и реакционные американские диплома — ты. Это был образ американского либерала, веру в существование которого нам стараются внушить.
Вэн Дурен даже высказывался о Фуэнтесе презрительно, но спустя какое‑то время стало совершенно ясно, что работают они в одной упряжке. Их якобы существующие разногласия были чистой фикцией, говорилось о них только из тактических соображений. Позднее я понял, что американцы являются фанатическими приверженцами этого полицейского рычага, основанного на противопоставлении «добра» и «зла».
Я предполагал, что меня ждут долгие и, возможно, трудные допросы, касающиеся занимаемых мной должностей в революционном правительстве, а особенно расспросы о тех, к которым ЦРУ проявляло особый интерес еще в передаваемых мне через Бонифасио письмах.
Вначале вопросы были разнообразными. Они хотели знать в деталях мою деятельность с Мануэлем Рэем во время борьбы против Батисты. Мануэль Рэй был руководителем одной из подпольных групп Движения 26 июля [3].
После бегства диктатора он был назначен министром общественных работ в первом революционном правительстве. В нем он представлял правое крыло, а через несколько месяцев, выбрав путь прямого предательства, стал главарем одной из контрреволюционных групп, действующих в Майами и странах Карибского бассейна.
Меня допрашивали также о структуре министерства иностранных дел, требовали дать характеристику его ответственных работников, интересовались организацией Хусеплана, именами начальников управлений и отделов. Особо американцев интересовали личные данные, частная жизнь, привычки, круг друзей каждого из них.
Такие же вопросы задавались в отношении каждого известного мне ответственного работника или революционера. Причем иногда вопросы касались людей, уже находившихся в Соединенных Штатах. Потом на допросах меня начали спрашивать о работавших на Кубе иностранных специалистах. Особенно их интересовал клуб «Ла Торре». Вопросы касались даже самых мелких деталей: имен официантов, поваров, работников администрации, расположения залов, требований, необходимых для получения пропуска в клуб. Нередко на допросах речь шла об уточнении или расширении полученной ранее с Кубы информации.
На допросах меня удивила одна вещь: иногда целыми днями меня спрашивали об уругвайских военных, с которыми я познакомился в Гаване.
К Микале они проявляли подозрительность, а к Пуртшеру — явную враждебность. Как я выяснил, шансы последнего были очень шатки. Будучи начальником столичной гвардии, он выступил против начальника полиции Монтевидео полковника Агеррондо, который занимался подготовкой государственного переворота. После этого положение Пуртшера стало невыносимым.
Микале, также выступавший против попыток переворота, сумел добиться включения Пуртшера в состав делегации на Кубу, с тем, чтобы потом он мог «с почетом» оставить службу в столичной гвардии.
Я не думаю, что в те времена американцы были заинтересованы в государственном перевороте в Уругвае, хотя, конечно, они в любом случае хотели держать под своим контролем такие крайние меры. Большинство высших уругвайских офицеров занимали конституционные позиции, выступая против путча. Только спустя много лет я нашел объяснение враждебному отношению янки к Пуртшеру. Когда‑то он был направлен на военные курсы, которые США организуют в Панаме. Там Пуртшер однажды сделал замечание американскому инструктору, посчитав, что тот неуважительно относится к уругвайской военной форме и его чину. Эти слова уругвайского офицера американец встретил оскорбительной бранью. Пуртшер дал ему пощечину. Инцидент замяли, но уругвайский подполковник был вынужден раньше времени вернуться на родину. С тех пор на пути его продвижения по службе всегда лежал «черный шар».
На основании своего личного опыта, а также исходя из «просьб» ЦРУ к Микале и другим уругвайским должностным лицам, я сделал вывод, что американцы постоянно все свои действия прикрывают фиговым листком.
Они всегда делают ударения на том, что сотрудничество, о котором они «просят», сугубо «добровольно». У них вечно под рукой целая серия «гуманных» доводов, и бывает просто невозможно отказаться от их просьб, поскольку они маскируют их добрыми побуждениями и нежеланием вмешиваться в дела третьих стран. Разумеется, американцы прибегают к подкупу, шантажу и прямым угрозам.
Фиговый листок не преминул появиться и на допросах в Майами, как только речь зашла о деятельности уругвайских дипломатов и военных. «Образованный» Вэн Дурен хотел заставить меня поверить в то, что все вопросы в отношении уругвайцев преследуют лишь одну цель — избавить их от возможного шантажа.
— Действительно, — настойчиво повторял он, — речь идет о друзьях, за которыми никто не собирается следить. Наоборот, просто необходимо обеспечить их безопасность.
Такая отеческая забота была почти подкупающей.
Через два месяца после моего прибытия в Майами американцы решили закончить допросы. В известной мере я чувствовал, что они разочарованы. Я тоже был огорчен, что так и не дождался вопроса, на который мы рассчитывали в Гаване, и который оправдывал бы мое пребывание здесь.
Мне пришлось выдержать еще две беседы с представителем государственного департамента, занимавшимся кубинскими делами. Беседы состоялись в его кабинете в федеральном здании штата в Майами.
Представитель казался вылепленным из того же материала, что и Вэн Дурен: такие же мягкие манеры, приятный тон разговора, широкая культура, показные терпимость и сочувствие. В начале разговора он сказал, что понимает мою прогрессивную позицию, занятую во время интервенции на Плайя — Хирон. В этом, по его словам, не было ничего особенного, многие были обмануты, подобно мне. Многие, говорил он, сражались за демократическую революцию, но затем увидели, что власть захватили коммунисты. Эта беседа совсем не была похожа на допрос. Представитель как бы размышлял вслух, а уж потом интересовался моим мнением.
В конце беседы он сам к себе обратился с вопросом, не противоречив ли на самом деле термин «кастрокоммунизм», изобретенный ими, чтобы показать связь Фиделя с коммунистами. Ведь этот термин предполагает, говорил он, наличие какой‑то новой или отличной формы коммунизма, а это в известной мере будет содействовать поддержанию ошибочного представления о Кубе.
Наша беседа происходила в 1963 году. Интересно, а как теперь размышляет этот представитель?
Через несколько дней после этих встреч я получил разрешение на выезд из Майами. Во время своего последнего посещения конторы иммиграционной службы я познакомился еще с одним субъектом. Этот даже не стал прибегать к фиговому листку. Он сказал, что очень сожалеет, что моя поспешная просьба о предоставлении убежища помешала дальнейшему развитию сотрудничества. Ведь если у властей против меня ничего нет, то я бы мог всегда отказаться от своих прошлых «ошибок».