Блажен незлобивый поэт,
В ком мало желчи, много чувства:
Ему так искренен привет
Друзей спокойного искусства;
Ему сочувствие в толпе,
Как ропот волн, ласкает ухо;
Он чужд сомнения в себе –
Сей пытки творческого духа:
Любя беспечность и покой,
Гнушаясь дерзкою сатирой,
Он прочно властвует толпой
С своей миролюбивой лирой.
Дивясь великому уму,
Его не гонят, не злословят,
И современники ему
При жизни памятник готовят…
Нарисована идиллическая картина взаимоотношений Поэта и толпы. На эту идиллию не тянули ни Щербина, ни Тютчев, ни Вяземский, ни даже Пушкин и Гоголь, обеспечившие себе этот самый «памятник». Поэт и хотел бы пойти по этому «гармоническому» пути, но перед ним опыт Гоголя, которого общество единодушно приветствовало после малороссийских и петербургских повестей и почти столь же единодушно отвергло после «Выбранных мест…»
И вот налицо антитеза, образ д р у г о г о Поэта, пророка, мученика, страстотерпца, на которого внутренне ориентируется и сам Некрасов:
Но нет пощады у судьбы
Тому, чей благородный гений
Стал обличителем толпы,
Ее страстей и заблуждений.
«Тернистый путь», «хула», «озлобленье», «суровые враги» - вот что ждет обличителя социальных язв. Проектируя эту вторую Судьбу, Некрасов уже понимает, что ему уготована именно такая. Поразительнее всего, что тогда, в 1852 году, он не ошибся в своих прогнозах:
Со всех сторон его клянут
И, только труп его увидя,
Как много сделал он, поймут,
И как любил он – ненавидя!
В самом деле, из воспоминаний современников, из документов тех лет мы знаем, каким огромным влиянием пользовался Некрасов среди всех социальных слоев, в особенности среди молодежи, каких высоких оценок удостоился, увы! – на своих похоронах, которые сами по себе превратились в масштабное общественное событие. Он действительно м н о г о с д е л а л – как просветитель, поэт, редактор, общественный деятель, журналист. Тем, кто интересуется, кому на Руси жить хорошо во время демократических преобразований, небесполезно перечитать его эпические поэмы. Но истинный Некрасов с широкой гаммой человеческих чувств и переживаний предстает перед нами все же в мелких лирических стихотворениях. Перечитайте их – и вам многое станет понятно в непостижимо загадочной русской душе.
Алексей ИВИН
(газета «Литература», приложение к газете «Первое сентября», №8 за 1996 год. Сокращенный вариант курсовой работы по творчеству Н.А. Некрасова, написанной в Литинституте).
--------------------------------------------
©, Алексей ИВИН, автор, 1978, 1995 гг.
ПОСРАМЛЕНИЕ ФИЛИСТЕРА
Не много найдется в истории мировой культуры имен столь замечательных, как Эрнст-Теодор-Амадей Гофман. Я говорю о культуре, потому что этот необыкновенный человек успешно подвизался одновременно в трех ее областях – юриспруденции, музыке и литературе, да еще и недурно рисовал. Мы можем со всей уверенностью сказать, что им двигала любовь к Справедливости, Гармонии и Слову.
[…]
Белинский, утверждавший, что сказочки Гофмана вредны для юношества, был не так уж не прав. В те времена они читались юношеством почти с той же жадностью, с какой нынче поглощаются «негодяйские штучки» Роберта Шекли или Стивена Кинга. И вредны они тем, что почти всегда нравилось молодежи и вызывало протесты стариков, - беспощадностью, правдивостью, лихо закрученным (по тем временам) сюжетом. В самом деле, в отличие от андерсеновских сказки Гофмана лишены сантиментов, иллюзий и даже той немецкой основательности и добропорядочности, которая характерна для творчества братьев Гримм, братьев Тик, Шамиссо, Рихарда фон Фолькманна. В них почти нет морали и призывов к доброте. Это страшненькие сказки.
Но иначе и быть не могло. Вспомним, что, прежде чем начать писать, Гофман десять лет разбирал польские, прусские и еврейские дрязги в Плоцке, Варшаве, Берлине и других городах Германии. В письмах из Плоцка он жалуется на невыносимую рутину и склочность местной жизни. Знание материала не всегда означает его приятие. Гофман, советник юстиции, отторгал такую действительность, подвергал ее суду во имя справедливости, которую любил и которой служил.
[…]
Чтобы понять, почему в новелле «Крошка Цахес, по прозванию Циннобер», в других произведениях Гофмана, следующих после «Фантазий в духе Калло», бушует стихия иронии, насмешки, издевательства, открытого глумления над немецким филистером, нужно помнить и о политической ситуации в Германии в ту пору – в начале Х1Х века, о постоянной девальвации и ущемлении патриотических чувств. В некоторых аспектах это напоминает современную ситуацию в России. Германия была раздроблена на ряд государств и микроскопических княжеств, враждующих друг с другом и со всем миром, языковые различия, особенно в горных областях, были велики. Наполеону, предпринявшему восточные походы, ничего не стоило пройти ее от Рура до Кенигсберга, где прохаживался для моциону великий немецкий мыслитель, соблазнивший впоследствии половину русской социал-демократии. Мелкие княжества были не в состоянии сопротивляться напору наполеоновских войск, народ почти повсеместно приветствовал их. Досталось и Гофману: когда Наполеон занял Варшаву и распустил прусскую администрацию, он потерял там работу, и начались его скитания: демократизация посредством кнута и кровопролития не считается с судьбами частных лиц.
В условиях мелкодушного разброда и оскудения, подобного нашему теперешнему, когда нравы, помыслы и устремления мельчают, и сформировался немецкий романтизм с характерным для него воинствующим идеализмом, который был противопоставлен собственнической, узкопрактической, меркантильной философии заурядного бюргера. Вереницей шаржированных кукол проходят эти бюргеры в произведениях Гофмана: педантствующие ученые мужи, занимающиеся наукообразной болтовней, чиновники, вершители бумажных дел, чванливые князьки, дилетанты всех мастей, в особенности от искусства, олицетворением которых стал кот Мурр.
Пора Шиллера в известном смысле закончилась. Все больше теперь культивировалась немецкая народная песня, издревле отличающаяся фантастичностью образов и вместе с тем грубоватым сатирическим духом. История Петера Шлемиля, потерявшего свою тень, история, в которой переплетаются эти два плана и где благодаря этому нагнетаются горько-комические ситуации, - прямое тому доказательство. Эта двуплановость характерна и для Гофмана, и для Гейне, стихотворения которого и заземлены, и возвышенны одновременно, и для Новалиса. А изображать два плана, Бога и дьявола, добро и зло – это уже значит изображать жизнь как она есть, не упрощая ее. Изображать противоречие, кроме того, значило носить его в душе. Не случайно некоторые немецкоязычные писатели тех лет, обостряя этот внутренний конфликт, довели его до крайних пределов, до душевной болезни, но так и не смогли найти точку опоры: Г. Клейст, К.Ф. Мейер, Ф. Гёльдерлин. Вина за трагические судьбы многих немецких писателей лежит на самодовольном филистерстве, о котором с такой злостью писал Гейне и которое бичевал Гофман.
Гофмановские энтузиасты, встречая упорное сопротивление косной толпы, глухой к искусству, повергаясь в отчаяние, тем не менее находят сочувственную поддержку добрых сказочных сил – именно потому, что они, энтузиасты, ратуют не за схоластику, не за метафизику, а за природную сообразность. Феи, колдуны, алхимики, маги – порождения животворящей природы, в то время как разнообразные буквоеды стремятся разложить ее по полочкам. Романтики, отбрыкиваясь, если можно так выразиться, от рационализма ХУ111 века, впервые и дерзко заявляют, что познать природу полностью, равно как и душу, нельзя, это тщетные потуги. И ссылаются при этом на духовидца Сведенборга, на кельтский и древнегерманский эпос. Объяснение природных явлений без вмешательства троллей, эльфов, магических и неопознанных сил перестает их устраивать. И даже обижает. Профессор Мош Терпин, который подвергает ревизии и цензуре солнечные и лунные затмения, нелеп. Многие романтики недолюбливали завершенное знание, за что и получили от советского литературоведения ярлык реакционных.