Вот только явились они сюда не отсиживаться, не в гляделки играть.
Отец раньше, когда в газетах читал или по радио слышал, что, дескать, после ожесточенных и кровопролитных боев нашими войсками занята высота такая-то, иногда думал по-простецки: а зачем ее было кровью-то поливать? Фронт, он знал это, сплошным не бывает: так, чтобы от какого-нибудь, допустим, Херсона до Ленинграда тянулась одна траншея. Есть же где-то и проходы. А высота (да еще, как часто писали, «Безымянная»), — ну, что она такое? Ведь не город, не станция узловая. Так — сопка, бугор. Ну, закопались там немцы, понаставили пулеметов, орудий, мин. И мать их пес! — пусть сидят, караулят ветер в поле. А ты обойди, ударь туда, где пожиже, и дальше вперед.
Вчерашний пулемет отца кой-чему научил. Его, понятно, никто специально не обходил, они сами затаились, гады, намеренно пропустили наш дозор, чтобы внезапно как следует угостить остальных. Ну, а если бы батальон взял да оставил их за спиной? Дал петлю вокруг деревушки. Что дальше? — А дальше — они бы третий батальон так же встретили. И неизвестно еще, сколько другим пришлось бы положить там жизней, углядел бы кто эту ложбинку, или пошли бы мужики на баню в лоб из-за трех-то смертников.
Получалось, в общем, что, как и в любой другой работе, и в этой тоже нельзя было оставлять самую тяжелую часть ее на потом. В мирной жизни он приучен был не обегать трудного. И детей своих учил: не обегайте! Бегай не бегай, делать все равно придется: тебе ли, другому ли кому. Когда, например, выезжали всей семьей на поле окучивать картошку, отец выделял каждому из пацанов посильное количество рядков и говорил: как добьешь до конца — тут и шабаш, прибавки не будет. Так вот средний парнишка, бывало, сильно заросшие участки пропускал: потом, мол; не терпелось ему скорее край увидеть. Отец тогда переходил на его делянку и молча принимался рубить тяпкой лебеду или молочай. Сынишка оглядывался, кричал: «Папка, не надо — я сам!» А он тяпал еще ожесточеннее, пока пристыженный пацан не возвращался к огреху.
И вот теперь отец догадывался: деревню эту ни обойти, ни объехать никто им не даст. Придется «тяпать» и «тяпать», и они либо возьмут ее, либо все здесь полягут. И раз нет другого выхода, стало быть, знай одно — воюй.
Эта атака поначалу оказалась легкой. То ли немцы, отбив три первых, не ждали скоро четвертую, то ли наши ребята со злости кинулись вперед так дружно и азартно — в общем, успели добежать аж до самых огородов.
Отец, зацепив ногой низкий плетень, упал в наметенный за ним сугроб. Отдышался. Прислушался. И вдруг шкурой прямо ощутил одиночество: показалось, ни впереди, ни рядом никого нет. Он приподнял голову — нетоптанный, и справа и слева, снежок подтвердил догадку. «Вот это улупил! — поежился отец. — Считай, чуть не в плен прибег».
Немцы, спохватившись, молотили уже вовсю. Рвались за спиной мины. В промежутках между разрывами слышно было, как торопливо стучат пулеметы.
Потом стрельба сделалась реже, и отец понял: не он один залег, всех положили.
Впереди чернела врытая в косогор банька, и хотя душа упиралась, не хотела дальше, разумом отец понимал: там, под баней, укрытие, там его не зацепит. Он собрался с духом, в несколько прыжков перемахнул огород; взвизгнуло над ухом, отец успел подумать: «В меня!» — и упал под сруб, рискуя расшибить голову.
За баней было надежно. По крайней мере, пуля достать его здесь не могла. Отец расположился поудобнее: привалился спиной к срубу, вытянул ноги, достал кисет… Теперь он увидел всю корявую от воронок равнинку, уцелевший каким-то чудом стожок сена за огородами (отец его раньше не заметил), далекую полоску своих траншей. Увидел и подивился: ничего маханул! А назад если? Прямо как в анекдоте про старика, который сани в избе ладил. Ладил и все приговаривал: «Так… так…» А старуха ему с печки: «Так-то оно так, да наружу-то как?»
Справа от того места, где он только что лежал, за плетнем кто-то ворохнулся. Отец обрадовался: не один все же.
— Эй, друг! — окликнул негромко. — Живой?
— Целый, — ответили из-за плетня. — А ты, гляжу, с табачком? Покурим? — Солдат, значит, хорошо видел отца сквозь щелки.
— А сумеешь дополозть?
Солдат не стал ползти. Перевалился через плетень и, низко пригибаясь, побежал. Не добежал он каких-нибудь шагов пять. Над бровью у него вспыхнула темная точка, он упал в кучку припорошенной снегом печной золы.
«Насмерть! — вздрогнул отец. — Вот тебе и покурили…»
Солдат лежал, выбросив вперед руки. Между ними валялась скатившаяся с головы шапка. Отцу был виден его стриженый затылок, место, откуда вышла пуля. Нечего было и ждать, что солдат шевельнется.
Вдруг обнаружилась еще одна живая душа — Валерий. Он, оказывается, лежал в левом углу огорода, за кучей перегноя. Лежал, лежал и остервенился:
— Тьфу, сволота! Прямо слюной истек!.. Сусанин, погоди, не сворачивай — я к тебе рвану.
— Лежи! — испугался отец. — Вон один уже накурился. Досыта.
— Да в рот бы им!.. — отчаянно сказал Валерий, метнулся, как заяц, в одну сторону, в другую, третьим броском достиг бани, упал рядом с отцом и рассмеялся: — Думал — уши оторвутся.
Отец все поглядывал на убитого. Хотелось дотянуться, прикрыть мерзнувшую голову солдата шапкой.
— Паренек-то, — вздохнул он. — Даже не покурил перед смертью… Давай, говорит, покурим… И — на тебе.
— Привыкай, Сусанин, — сказал Валерий. — Здесь каждый чего-нибудь не успевает. Еще насмотришься…
Цигарку он свернул такой неподъемной величины, что отец всерьез ему посочувствовал:
— Удержишь?.. Зуб она тебе не вывернет?
— Не жалей, — мигнул Валерий. — А то подкрадутся гансы, прирежут нас с тобой — и весь кисет им достанется.
— Ну, хоть табаком их уморим, — невесело сказал отец. — Они от моего горлодера враз перемрут, как тараканы.
— Ага, перемрут! Держи карман. Шибко они от нашей водки поумирали?.. Это анекдоты одни, что немец на выпивку слаб. Они слабые, пока из собственной фляжки собственный шнапс разливают. Тогда — наперстками. А как до чужого дорвутся — хлещут стаканами. И хоть бы хрен! У них от чужого только хари наливаются… Ты их еще салом попробуй уморить…
— Гляди, гляди! — схватил его за руку отец. — Щас он их перещелкает!
От стожка сена двое солдат рысью катили куда-то станковый пулемет. Сбоку бежал лейтенант Михотько, высокий и длинноголовый, — его ни с кем невозможно было спутать, даже издалека.
— От, дураки! — подался вперед отец. — Ползком же надо, ползком!
Один солдат упал. Пуля подрезала его на бегу, развернула — он опрокинулся навзничь.
Второй, прикрывая голову руками, как от жара, повернул обратно к стожку. Лейтенант что-то крикнул ему вслед и сам ухватился за пулемет. Солдат не успел добежать до стожка: подпрыгнул, будто его за резиночку вверх дернули, взмахнул руками по-птичьи и рухнул.
А лейтенант Михотько все дергал, рвал загрузший в снегу пулемет.
Пуля, как видно, задела ему лицо. Лейтенант схватил нос в горсть и тоже побежал. Вторая пуля пробила руку. Только после этого лейтенант догадался упасть.
— Ты смотри, что творит, подлец! — горестно изумился отец. — Сшибает как орехи!
Валерий молчал. Цигарка, зажатая между пальцами, сплющилась, прорвалась и потухла. Махорка из нее высыпалась. Валерий сжимал клочок пустой бумаги.
— Сусанин, у тебя дети есть? — спросил он вдруг.
темноты здесь дожидаться. Как бы нам к фрицам в язычки не угодить.
— Стреляют, — засомневался отец. — Не добежим.
— Был такой великий полководец Суворов, — сказал Валерий, — с которым я в корне не согласен. Пулю-дуру недооценивал. Ты, Сусанин, дурной пули бойся. О г нее не убежишь. А от умной, которая в тебя пущена, убежать можно. Они же теперь видишь как бьют, сволочи: прицельно, по каждому. Так что не дрейфь. Главное, делай, как я…
Они бежали…
Твою душеньку!.. Разок бы так в мирной жизни кувыркнуться — и хана, прощай руки-ноги. А тут!.. Рывками. Из стороны в сторону. Скатываясь в воронки — боком через голову. Расшибая в кровь морды…