Нет, эти оригинальные, здоровые, напоенные светом полотна сами по себе художественно ценны для всякого.
Семьдесят пять картин разной величины и, конечно, несколько разного достоинства, с мотивами, взятыми в разных местностях Европы, глядели со стен, окруженные простыми до убожества деревянными рамами. Иные даже сетовали на эту непритязательность Маневича, чрезмерную для аристократической галереи Дюрана. Француз хочет, чтобы художник показал ему, как высоко он ценит свое произведение, оправив его в тяжелое, резное, раззолоченное дерево. Может быть, именно это имел в виду Арсен Александр, когда написал в «Фигаро» по поводу картин Маневича несколько загадочную фразу: «Надо, чтобы художник сам показал нам — заботой, которую он проявляет по отношению к своим картинам, — что считает их ценными. В данном случае они действительно ценны, но это уж нам приходится высказать».
Бесспорными во всех суждениях о выставке Маневича, во всех впечатлениях от нее являются следующие характеристики: это интересно, в этом есть зрелое мастерство, в этом есть личность. Дальше начинается область широких разногласий. Так, критик «Pariser Zeitung» в интересной статье характеризует Маневича следующим образом:
«Он еще полон движения, он сше ученик, о! — не ученик какого–нибудь учителя, а ученик матери–природы, и в этом его сила. Но что нас несколько отчуждает от русского художника — это его чисто техническое отношение к краске, накладываемой слишком толстыми мазками. Это создает ненужную и непредвиденную для художника примесь теней, отбрасываемых слишком неровной поверхностью картины. Было бы жаль, если бы столь талантливый художник подпал тенденциям гипермодернизма. Художник обладает несомненно счастливым глазом для снежных поверхностей, озаренных солнцем, он удачно противопоставляет сверкающей белизне голубовато–фиолетовые тени. Особенно хороша по своему настроению картина «Часовня под снегом», позволяющая глубоко заглянуть в поэзию русской зимы».
Читая этот отзыв, здесь приведенный с сокращениями, вы представляете себе модерниста, импрессиониста, стремящегося точно воспроизводить природу, пропуская ее вместе с тем сквозь призму поэтического восприятия и создавая таким образом то, что немцы называют пейзажем настроения — Stimmungsland–schaft. Здесь Маневич — своеобразный реалист–импрессионист.
Противоположно суждение Сен–Валери в журнале «La Revue des beaux arts». «Если произведения Маневича, — широко начинает он, — суть искренние и интегральные проявления аристократической чувствительности, то как же она далека нам, непонятна, отлична от нашей! То, что мы считаем реальностью, не существует для Маневича: нет для него ни твердых, ни жидких тел, ни света, ни движения, он не постигает ни объемов, ни планов. Для него природа есть только сопоставление раскрашенных поверхностей, лишенных субстанции. Это какой–то брахманист. Живопись Абрама Маневича — это, в сущности, параболы. Он пользуется ритмами линий и сладострастной сочностью красок, чтобы передать свои интимно–субъективные чувствования, свои переживания, лишь косвенно вызванные природой».
Далее тот же критик перечисляет ряд «парабол» (то есть «притч») Маневича: «Римское кладбище», — пишет он, — с его деревьями из хрома и золота, словно пульсирующим колоритом, ярко противопоставляет идею интенсивной и неразрушимой жизни знакам смерти, то есть мраморам надгробных памятников. «Красный дом» кричит влюбленным криком, приветствуя среди снегов весенние надежды. «Уголок пригорода» своими тонами, рыжими и ржавыми, которым и имени подыскать нельзя, своими черными морщинами производит впечатление беспричинной скорби, наследственной и не могущей найти конца. Между тем «Просека» полна спокойствия, несформулированной ясности, ее тона полны гармонии. «Осенние краски» — отчаянны, конвульсивны, кажутся агонией умирающей юности. «Октябрь» — полосатый, растерзанный, измученный — материализует двойственность уже прошедшего летнего плодородия и ?еще не наступившего оцепенения зимы».
Уже по перечислению мотивов вы видите, что Сен–Валери признает за этим «чуждым и далеким художником» замечательное богатство настроений и большую мощь экспрессии. Но вы заметили, что он совершенно отрицает его связь с формальным европейским модернизмом, что он совершенно отрицает в нем и элементы реализма, что для него это — визионер, музыкант красок, пользующийся природой лишь как маской для выражения чисто психологических задач.
Но как раз это, с некоторой досадой даже, отрицает уважаемый критик «Liberte» Этьен Шарль: «Нельзя отрицать родственность Маневича, — отмечает он, — нашим импрессионистам и неоимпрессионистам, а также итальянским дивизионистам [15] (не могу не отметить здесь с удивлением этого утверждения: ни в одной картине Маневича нет ни одного приема, хотя бы отдаленно напоминающего Сегантини и дивизионистов! — А. Л.). Но нельзя отрицать и его оригинальности. Определить его трудно. Можно сказать, однако, что он пытается передать трепетание света, дыхание атмосферы, но зато пренебрегает той атмосферой, которая называется душой пейзажа. Он чужд чувству, а предан чувствам. Он адресуется к нашим глазам, отнюдь не куму или сердцу (вот вам и «параболы» Сен–Валери! — А. Л.). Он не уступает нигде литературщине. Вещи интересуют его только своей внешностью».
Далее автор находит «эффекты Маневича занятными своей неожиданностью и крайне живописными».
Один умный литератор, уходя с выставки Маневича, сказал: «Это хорошо… но это непохоже!»
Ну как же требовать от художника, чтобы он передавал вам природу «как она есть», если даже картина менее богатая, конечно, чем природа, может восприниматься претендующими на объективность критиками до противоположности каждым по–своему!
Чтобы покончить с довольно богатой критической литературой, вызванной выставкой Маневича, приведу несколько цитат из прекрасной статьи И. Г. Эренбурга, напечатанной в «Парижском вестнике»:
«У Durand Ruel, как и у Druot, как и у Bernheim, мы видим большей частью ретроспективные выставки учителей современной французской школы: Сезанна, Ван–Гога, Гогена, Мане, Ренуара, Писсарро, Сислея, Синьяка, Кросса, Клода Моне… Рядом со стариками, умершими или еще работающими, мы видим более молодых, но уже признанных художников, имена которых уже известны по Весеннему Салону или по Салону Независимых. Маневич для Парижа почти незнакомец. Откуда же такая честь? Достоин ли он ее? Выдержат ли его работы строгую критику избалованной парижской публики? Такие вопросы вставали у меня, когда я шел на выставку молодого русского художника, который собрал 75 своих полотен у Durand Ruel. Но стоило войти в первый же зал, чтобы увидеть, что Маневичу нечего бояться сравнения с лучшими и известнейшими именами. Перед нами вполне законченный художник с определенной индивидуальностью, мощный, бодрый, сильный».
Критик отмечает солнце и простор как доминирующие элементы в пейзажах Маневича. Но отмечает также, что ему особенно удаются русское солнце и русский простор, яркоцветная же нарядность юга дается меньше.
Очень тонко отмечено особенное отношение Маневича к деревьям и особенно к ветвям деревьев, ибо нельзя не заметить, что необычайно, до кропотливости тщательный рисунок Маневича в изображении ветвистости голой — внезапно, почти странно, заменяется синтетической суммарностыо, колоритными пятнами, когда изображена листва. О деревьях Маневича Эренбург пишет:
«Почти всегда видит он пейзаж сквозь ветки деревьев. Как кружево переплетаются голые сучья. Нервно и коряво растут его деревья. Почти всегда без листьев. Сильные, живые деревья. Они живут у него на полотне. Мускулистые, бодрые, они через все полотно протягивают свои ветки. И небо сквозь них кажется еще свободнее, еще шире.
У других деревья бывают фоном или представляют какую–нибудь силуэтную форму. У Маневича деревья — персонажи, деревья активные, действующие. Но они не мешают картине. Они не загораживают вида. Они обнажены, как первобытные люди, и даже когда на них есть листва, то она прозрачна, воздушна, случайна. Там же, где летний убор одел деревья листвой, у Маневича как–то пропадает его сила. Деревья одеты в листву и чувствуют себя так же неловко и неуклюже, как дикари, не привыкшие к одежде».