И стиль Ланселя также резко отличается от того, к которому мы привыкли. Он пишет просто, легко и, я бы сказала, бойко. Он всячески стремится приблизить к нам события того далекого времени и сделать их более понятными современному человеку. Поэтому на страницах его книги читатель найдет и античный милитаризм, и национализм, и даже «холодную войну»! Часто рассказ буквально захватывает нас. Когда автор описывает битву при Требии, мы прямо видим и эту ледяную реку, и заросли, где скрывались пунийцы, и солдат Ганнибала, греющихся у костра. Или, например, все мы знаем, что тело консула Фламиния не могли найти после боя. А Лансель пишет, что, вероятно, это произошло потому, что его убийца, родом галл, отрубил ему голову и как победный трофей доставил домой. Какая яркая подробность!
Но самой главной особенностью книги Ланселя является глубокая восторженная любовь к своему герою. Эта черта мне лично особенно импонирует. Эта любовь заставляет его смело вступить в бой со всей античной традицией. Дело в том, что античные историки столь же восхищались умом и талантами пунийца, сколь ужасались его жестокости, коварству и алчности. Эти обвинения, как лейтмотив, проходят по всей литературе древности. Вот против этой-то традиции и выступает автор. Не всегда при этом он строго объективен. Напротив. Он горяч и пристрастен. Представляя впервые своего героя читателю, Лансель приводит знаменитую характеристику Ливия, который рисует Ганнибала существом, в котором гений сочетался со злодейством (Liv., XXI, 4). Автор отвергает его сообщения. Действительно, Ливий здесь выступает скорее как ритор, чем как историк. Ливию нельзя верить, говорит Лансель. И он противопоставляет римскому автору Полибия. Полибий, по его словам, дает совершенно объективную и достоверную характеристику Ганнибала, притом характеристику не только благоприятную, но прямо восторженную. Мы, разумеется, ожидаем, что автор сейчас эту характеристику приведет. Но напрасно. Ее нет [6].
Между тем Полибий пишет, что «очень трудно заключить о характере Ганнибала из поведения его в Италии». Он действительно совершил много ужасных поступков, но на него часто действовали внешние обстоятельства и советы друзей. Так, один из них, славившийся особой жестокостью, посоветовал ему самому и воинам привыкнуть питаться человеческим мясом. Ганнибалу это предложение очень понравилось, но как он ни старался, все-таки не смог привыкнуть к человечине. «Говорят, по мысли этого человека совершены все те жестокости в Италии, в которых обвиняют Ганнибала». Далее. «Говорят также, что Ганнибал был чрезмерно корыстолюбив и был в дружбе с корыстолюбивым Магоном… Сведения эти я получил от самих карфагенян… С большими еще подробностями я слышал это от Масиниссы, который много рассказывал мне о карфагенянах вообще, наиболее о корыстолюбии Ганнибала и Магона… Между прочим Масинисса говорил о необычайной нежности, которой отличались их взаимные отношения с ранней юности, о том, сколько городов в Италии и Иберии завоевал каждый из них… Но при этом они ни разу не участвовали вместе в одном и том же деле и всегда старались перехитрить друг друга больше даже, чем неприятеля, чтобы только не встречаться при взятии города и избежать ссоры из-за дележа добычи, ибо каждый из них желал получить больше другого». Наконец, жители италийских городов постоянно обвиняли его в вероломстве. «Поэтому, — заключает историк, — нелегко судить о характере Ганнибала, так как на него действовали и советы друзей, и обстоятельства; достаточно того, что у карфагенян он прослыл за корыстолюбца, у римлян за жестокосердого» (IX, 24–26). Как видим, характеристика Полибия вовсе не столь восторженна, как мог бы решить читатель Ланселя.
Наиболее жестокие поступки Ганнибала французский ученый от читателя вообще скрывает. Особенно любопытно видеть, какой строгой цензуре подвергает он рассказ Полибия о картинном поединке, устроенном Ганнибалом перед битвой у Тицина (об этом мы подробно говорим в примечаниях). Автор, несомненно, боялся, что этот эпизод ужаснет современного читателя.
Я уже говорила, что эта черта у Ланселя мне как раз нравится: когда автор любит своего героя, это невольно передается читателю. Но, с другой стороны, как ни парадоксально, именно эта горячая любовь обедняет образ Ганнибала. Дело в том, что мы ровно ничего не знаем о личной жизни великого полководца. У него не было семьи. Как пишет автор, он был равнодушен к женщинам. Ни семьи, ни детей, ни возлюбленной! Да еще Лансель, боясь уронить своего героя, старается убрать все живые черточки, сохраненные нам древними писателями, эти драгоценные свидетельства, пощаженные временем! В результате Ганнибалу грозит опасность стать каким-то туманным, безликим, идеальным или превратиться в настоящую машину для решения сложнейших стратегических задач.
Так же поступает Лансель по отношению к друзьям и врагам своего кумира. Человек, враждебный Ганнибалу, не может рассчитывать на особую снисходительность с его стороны. И наоборот. Лансель, как мы помним, постоянно восхищается научной добросовестностью Полибия, постоянно твердит, что одно его слово перевешивает на чаше весов все другие свидетельства. Но вот его любимец Полибий сообщает, что в 218 году до н. э. консула спас его юный сын Сципион, будущий победитель Ганнибала. Этого невинного факта достаточно, чтобы Полибий потерял в глазах автора весь свой авторитет. Он отвергает это сообщение, хотя для этого нет никаких мало-мальски разумных оснований. Но разве можно допустить, чтобы тот, кто разбил Ганнибала при Заме, совершил подобный подвиг?! Впрочем — и я с радостью отмечаю эту черту, — Лансель отнюдь не принадлежит к числу тех фанатичных поклонников Ганнибала, которые из чрезмерной почтительности к пунийскому полководцу считают своим долгом облить грязью его победителя. Вначале, правда, кажется, что Лансель отдал дань этой традиции. Он, как мы видели, горячо доказывает, что Сципион не спасал своего отца, вообще он представляет нам римского героя тщеславным человеком, искусно симулирующим божественное вдохновение. Но постепенно автор освобождается от этой тенденции. Сципион в его изображении становится все привлекательнее и привлекательнее. Прямо кажется, что, все ближе присматриваясь к римлянину, ученый покоряется его душевным благородством, великодушием и «рыцарственным поведением» (выражение Ланселя). Заканчивает он рассказ о Сципионе такими словами: «Он не удостоился ни культа, ни памятников, если не считать тех, что соотечественники воздвигли в его честь в своих сердцах; зато прекраснее таких монументов нет ничего на свете». Впрочем, это наблюдение отнюдь не противоречит отмеченной нами черте Ланселя. Ведь вначале Сципион выступает как сила, сокрушившая Ганнибала, а потому, разумеется, не может вызвать особых симпатий автора. Но по иронии судьбы тот же Сципион во второй части книги становится ангелом-хранителем Ганнибала, ибо он великодушно защищал своего поверженного противника. И, естественно, это благородство не могло не тронуть Ланселя. Но вернемся к Ганнибалу.
Говоря о пунийском вожде, нельзя не упомянуть об одной загадке, которая вот уже столько веков волнует человечество. Этот великий полководец вторгся в Италию, одно за другим разбил три римских войска и, наконец, при Каннах полностью уничтожил колоссальную римскую армию. До сей поры все ясно и понятно. Но дальше происходят странные вещи. Почему-то после Канн не следует решительной победы. Ганнибал воюет еще 14 лет в Италии, причем все более и более там «завязает» (термин Ланселя). Что же произошло? В чем причина столь страшной неудачи Ганнибала? Лансель вслед за К. Нейманом, Э. Т. Сальмоном и Г. Босси полагает, что цель пунийца заключалась не в том, чтобы уничтожить Рим — он хотел разрушить италийский союз и вытеснить римлян на север. Этот план он и начал осуществлять после Канн. Мне представляется такая реконструкция ошибочной. В самом деле. Война продолжалась уже 14 лет. Римляне медленно, но верно теснили Ганнибала на юг. Такой великий стратег должен был понять свою ошибку уже года через три, а после падения Капуи надежд не оставалось вовсе. Но он провел на юге еще 10 лет. Чем это объяснить?