– Вы не пугайте, – вмешался директор. – Сами смотрите, чтоб неприятностей не схлопотали за превышение.
– Заткнись, – посоветовал участковый. – Вы совсем пооборзели. Но тут вам не Пионерск: общак не рулит и братва не пляшет. Если не отдашь карабин…
– А ты иди и возьми, – ухмыльнулся Гена и вдруг выставил ствол «Сайги» из-за дверцы.
– Прекращай! – прикрикнул на него директор. – При людях…
– Ну, как знаешь. – Участковый медленно потянул из кобуры «пээм».
Рязанцев вдруг услышал рядом с собой металлическое лязганье. Пока он наблюдал за происходящим, у Павлова, откуда ни возьмись, объявился в руках «эскаэс». Егерь передернул затвор армейского карабина и неторопливо направился к грузовику. У Николая противно заныло под ложечкой.
– Так, все! – поднял ладони директор. – Давайте без эксцессов. С вашим беспределом разберется прокурор.
– Разберется, куда ж он денется, – пожал плечами участковый. – Последний раз предлагаю добровольно сдать оружие.
Директор вскочил на подножку грузовика, схватился за ствол «Сайги».
– Дай сюда!
– Кончай! – Гена вцепился в приклад.
– Дай сюда, говорю. Потом разберемся.
Директор вырвал карабин, спрыгнул на землю, передал оружие участковому и зыркнул на егеря.
– Ты-то чего встреваешь?
– Водительское удостоверение мне, – скомандовал старший лейтенант топтавшемуся в растерянности водителю. Тот послушно полез за пазуху.
Заглянув в «корочки», участковый сунул их в карман.
– Вот это делать вы уж совершенно права не имеете, – сказал директор.
– Да я по нынешним временам вообще никаких прав не имею, – развел руками участковый. – Так что теперь, в жопу вас целовать? Приедете завтра на разбор, получите обратно. Если хорошо себя будете вести.
– Слушай, – сказал директор. – Чего ты хочешь? И егерь твой. Давайте договоримся. По триста рублей вам хватит?
– Да-а, – протянул старлей. – Какие мы с тобой, Володя, непредставительные. Вот нам и вся цена. Нет, чтоб хоть по триста баксов…
– Ну, это нереально, – начал директор. – Но давайте поищем приемлемый вариант…
– Все! – оборвал его участковый. – Завтра жду в одиннадцать утра. – И направился к «уазику», неся отобранную «сайгу» за ствол, как палку…
Когда грузовик скрылся за поворотом, Павлов усмехнулся.
– Примечайте, господин журналист. Говоря научным языком, интенсивные центробежные тенденции коррупционных процессов в периферийных зонах социума нарушают этико-психологическую константность и генерируют ментальное отторжение. В городе обычно от трех сотен не отказываются. Пусть и деревянных.
– Ты, Володя, умняк свой нам здесь не накатывай, – проворчал участковый. – Знаем, что ты ученый человек, хоть и придуриваешься. Но, я тебе повторяю: осторожней! Мне они ни хрена не сделают. Не потому, что мент, а потому что местный. У меня родни кругом. Все охотники. Тронь, можно в тайге без вести пропасть, и никакой общак не поможет. А ты здесь один. В случае чего, фуражка не спасет.
«Уазик» опять выскочил на берег озера. Впереди, на склоне округлой сопки, нависшей над водной гладью, уступами лепились деревянные домишки. Иные сбегали к самой воде, кромку которой, будто вехи, помечали дюралевые моторки и деревянные оморочки аборигенов, по традиции плоскодонные, но тоже давным-давно приспособленные под навесные движки.
– Приехали, – сообщил Павлов. – Обедать пора. У меня дома кета жареная есть.
6
У края поселка, там, где озеро сливалось с рекой, на крутом уступе сопки стоял егерский кордон – просторная изба без внутренних перегородок, с большой печью и двухъярусными нарами у стен. У окна приткнулись почерневший от времени и грязи письменный стол и сейф с не запирающимися дверцами. Но жил Павлов в своем доме под раскидистым тополем, с аккуратно возделанным огородом. Огород Рязанцева удивил: сам, что ли, Володька развел такое земледелие?! Впрочем, за столько лет да не научиться?!
– Один живешь? – спросил Рязанцев на второй день после приезда.
Владимир кивнул.
– Не обидишься, если спрошу, – почему?
Егерь почесал в затылке.
– Было дело, сошелся я тут с одной, с фельдшерицей. Хорошая женщина, в городе давно таких нет. Пока встречались просто так, все было ничего. А через год она ко мне жить перешла. И как перешла, мне сразу стали сниться… мои. В общем, не получилось у нас ничего. Она поняла, хоть Фрейда не читала и про эзотерику слыхом не слыхивала. Мы еще пару лет провстречались, а потом она уехала в Приреченск и замуж там вышла.
– Н-да, – сказал Рязанцев. – Я, конечно, понимаю. Но такая пожизненная схима… Прости за хамство, нормальному мужику иногда необходимо нормально потрахаться. Неужели до сих пор не отойдешь?
– Ты в загробную жизнь веришь? – помолчав, спросил Павлов.
– Как тебе сказать? Иногда. Когда смерти боюсь. А ты?
– Видишь, какое дело. Я ведь где-то там побывал, перед тем, как ты меня из петли вынул.
– Вообще-то не я вынимал…
– Не в этом дело. – Павлов помялся. – Видел я тогда кое-что. Не буду рассказывать. Только теперь думаю, что не все в мире так просто устроено. Не то, чтобы я в бога поверил. Но у нас пять чувств, и мы ими воспринимаем трехмерное пространство. А сколько у него на самом деле измерений? И сколько чувств требуется, чтобы это понять?
– Володя, – укоризненно протянул Рязанцев. – Мы же грамотные люди. Мы всё знаем про клиническую смерть, темный туннель и взгляд отлетающей души на оставленное тело…
Он осекся. Стоит ли спорить? Быть может, все же не прошла для Володьки даром та асфиксия? Не зря же он так развернул свою судьбу. К тому же нельзя было не признать, что и сам Рязанцев, превозмогая ночами головную боль и обливаясь от страха холодным потом, не раз мучился вопросом: что там, за последней чертой? Не хотелось верить, что пустота.
Впрочем, никаких причуд за приятелем Рязанцев не заметил. Владимир жил в этом захолустье своей особой жизнью, суть и смысл которой неуловимы, как паутинка бабьего лета.
Рязанцеву сперва показалось, что он начинает постигать эти суть и смысл. Вечно безлюдный, размалеванный сумасшедшей кистью сентября поселок утопал в прозрачной, прохладной тишине, пронизанной трещинками звуков: всплеском волны, сухим осенним шелестом древесных крон, далеким собачьим лаем и чем-то еще, чему Рязанцев не знал названия. Все для Николая было в диковинку – подернутая золотой солнечной пленкой водная гладь под пугающе бездонным небом; округлое, досягаемое величие сопок, среди которых понимаешь, что ты – часть природы, а не пылинка на ладони мироздания, как это случается среди Кавказских утесов; запах вольной воды, увядшей зелени и предзимней хвои вперемешку с дымком из печных труб; загадочная туманность озерного горизонта; чистый простор и покой, подчинившие себе пространство и время. Несмотря на отдаленный мат пьяненького лодочника и стрекот моторок на озере, этот мир был совершенно не похож на тот, в котором привык жить Рязанцев. Могло показаться, что это и есть истинное лицо мирозданья, которое, улыбаясь или хмурясь, рождает ангелов и демонов. Николаю порой чудилось, что он в шаге от неведомой тайны, к которой стремился всю жизнь и уже отчаялся постичь.
«Плюнуть на все, – думал он, – купить домишко по соседству с Володькиным (недорого, наверно, попросят), осесть тут, написать книгу.» О чем? Этот вопрос его сейчас не мучил. Ангелы и демоны, витающие вокруг, непременно нашепчут сокровенное.
Впрочем, к элегическому настроению примешивалось тягостное чувство: волшебный мир ни с того, ни с сего представал всего лишь забытым закоулком цивилизации. Наслаждаясь чистым воздухом и озирая окрестные красоты, Рязанцев понимал, что не смог бы остаться здесь навсегда.
…Через день-другой Павлов с утра отправился в соседнее село – договариваться с корейцем-целителем. Вернулся под вечер хмурый, сообщил с порога:
– Черт, вот невезуха! Он в Пионерск уехал, к родне. Баба его говорит, будет не раньше, чем через три недели. Хотел же я еще заранее с ним повстречаться, да закрутился, черт!
Николай пожал плечами.
– Значит, не судьба.
– А чего – не судьба?! Ты же вроде вольный художник, куда тебе спешить? Поживи, пока вернется.
– Не знаю…
– Чего знать? Картошки я пятнадцать кулей накопал, рыба, мясо есть, грибы соленые… Варенье я, жалко, варить ненавижу. Но ягоды моченой – бочка. Проживем. Отдохни пока.
– Если есть время отдыхать…
– А ты про это не думай. Столько лет обходилось, авось, еще месяц ничего не случится. Здесь природа лечит.
Как-то само собой решилось, что Николай остается.
Пока егерь пропадал по делам, Рязанцев открывал блокнот, черкал ручкой по его страницам. Но муза не являлась. Даже обычных заметок для записной книжки не складывалось. Николай бессмысленно склонялся над блокнотом, начиная впадать в тоску. Егерь вскоре заметил, что гость не в своей тарелке, и за ужином объявил: