И хотя деньги — как известно, один из главных правителей мира, и под защитой денег происходит и соединение и разъединение людей, — но вдруг подумаешь, что далеко не всё определяется материальным опытом, сколько ещё «правителей» в мире, и какие между ними сражения! И внутри и вовне. С одной стороны, «разум и совесть» и с другой — «психология и натура». И… «жизнь как езда на велосипеде, — не помню кто это сказал, — качнёшься в одну сторону — упадёшь, качнёшься в другую тоже».
В Агадыре, как и в отдельных кварталах Нью–Йорка, вечерами ходить небезопасно. Агадырь в миллион раз меньше, но во сколько раз он страшнее? Не знаю, можно ли определить единицу страха? Хотя в агадырских владеньях часто не денег от тебя добиваются с кулаками, а просто так — не нравится, что на дороге попался. Раздражает непривычный вид, чужой, другой, опасный, не свой. Выйдя за границу геологически–официального пространства, ты сразу делаешься мишенью всевозможных фантазий. Тут ни с того ни с сего могут запустить в тебя камнем, не считаясь ни со свой, ни с чужой жизнью. Не только наплевать на деньги, но и на человека, — понятия, что собственная жизнь и жизнь другого — уникальна, священна — в общем сознании не водятся. Демократической традиции уважения индивидуума тут нет и в помине. Это такое отличие между моими «поселениями» — что над их сопоставлениями, конечно, можно только посмеяться. Я и сама чувствую нелепость моих сравнений. И географически и метафизически.
— И почему же ты всё‑таки продолжаешь? Хочешь отрешиться от бытия, определяющего сознание? — иронично спросит мой оппонент. — Или пытаешься постигнуть: как всё‑таки возникает последнее? Не слишком ли парадоксальны рассуждения?
Кажется, меня занесло дальше цели моих первоначальных замыслов, да я их полностью и не осознаю.
И в Нью–Йорке есть своя разнообразная шпана: помимо всегда–бессмыссленной, тут водится и более цивилизованная и целенаправленная, но тоже может прирезать. Здесь больше возможностей для воображения, потому и хулиганство и жульничество более изощрённое. В Агадыре воры незначительней — украдут бутылку водки, три рубля… буханку, — негде развернуться. В нью— йоркских предместьях оперируют другими масштабами: банки, кредитные карты, машины, миллионы — воровство настоящее, похищения приличные. В Нью–Йорке каждый имеет какой‑то внушительный вид, на работу ходят в костюмах за пятьсот долларов с галстуками, и ты теряешься, кто есть кто, и не знаешь от кого чего ожидать — кто продаст? и кто купит? Лица часто лишены индивидуальности, все на одно лицо. Идут такие представительные господа, а они способны на многое из‑за наследств, страховок, могут жён своих прикончить и соседей, если под руку попадутся. Да, и дамы не отстают от мужчин, как я уже говорила, тут возможны такие ужасы, на мой взгляд ничуть не уступающие «нашим мужикам»: Раскольникову, Смердякову… «Преступление и наказание» — для нью–йоркских людей тоже понятная книга. Если взглянуть в телевизор, то обнажится такой поток преступлений, что можно решить, что грабят почти все. И почему? Есть какая‑то непостижимая причина? Тут труднее определить по внешнему виду грабителя, насильника, обманщика. Начинаешь не верить в связь между внешностью человека и его поступками. Для распознания изысканных обманщиков нужны тончайшие приборы — улавливатели, но неизвестно когда их изобретут, потому как вряд ли конгресс в ближайшем будущем одобрит деньги на подобные изобретения. В Агадыре есть преимущество — не обманешься внешним видом — там страсти на лицах полностью написаны, только умей читать, — и не пойдёшь на свидание с неопознанным. Внешняя наглость не всегда соответствует внутренней и наоборот. Может, это абсурдно?
Многие из агадырчан не знают про другую жизнь, чем та, которой они живут, и даже знать не хотят, думая, что всё на земле одинаково–однообразно. В Нью–Йорке так всего предостаточно, и многие ньюйоркцы тоже никакого понятия не имеют про другие жизни и страны. Про Россию услышало американское население, когда запустили спутник, про Вьетнам, когда стали воевать… Зависит ли неудивление и нелюбопытство от материальной нищеты? Или духовная нищета зависит от места? Так и живу в недоумении. Что же определяет сознание помимо бытия?
По весне в Агадырь наезжают геологи и сразу начинают беспокоиться: где найти хорошего повара на сезон? В Нью–Йорке тоже каждый день людей, волнует тот же вопрос: где хорошо поужинать вечером? Но радость, доставленная биш–бармаком, приготовленным на углях в степном воздухе, когда испытываешь «архетипное» наслаждение от происходящей трапезы, может ли соперничать со всеми кухнями бессолевой диеты? Биш— бармак, пожалуй, выигрывает. Конечно, в Нью–Йорке за Деньги (с большой буквы) тебе и пустыню могут организовать со всеми вытекающими бишбармаками, но… Надо ли говорить, что в Нью–Йорке «главный напиток» — кока–кола, и я ею увлекаюсь (попробовала первый раз по приезде в Америку), она помогает пищеварению, а степной кумыс излечивает дыхание. Удавалось ли вам пить кумыс, ударяющий в голову, как потустороннее шампанское? До сих пор вкус его кружит сознание. Кому ни скажу, — никто не верит, что напившись кумыса, искусно приготовленного из молока степной кобылицы до образования янтарной кислоты в бродящем напитке, можно «улететь в астрал». — Раствориться в невесомости и не чувствовать человеческой реальности. И не нужно курить галюциногенную смесь или поглощать какую‑либо гадость. Почему ещё не приспособили «астральщики» такой полезный напиток для выходов за пределы сознания?! Может потому, что улетающий напиток совсем не просто приготовить. Кобыла должна питаться не только шёлковым ковылём, вобравшим в себя прямые солнечные лучи, и гулять на свободе без узды, но чтобы и почва под ковылём была свободная, чтоб дышала вечностью и чтоб лежала на докембрийском фундаменте бывших океанических пространств. Докембрийский фундамент в Нью–Йорке есть — обнажается прямо на Пятой авеню, в Центральном парке, есть и древняя океаническая поверхность, есть и лошади, стоят прямо у парка, но тут их водят под уздцы — они зарабатывают деньги — возят по улицам кибитки с туристами. В Агадырь туристов не возят, но в них ли дело? В Нью–Йорке есть всё, и столько кочевников, однако, нет кумыса и никаких памятников древности, (если не считать возникновение отдельных обычаев) а в Агадыре есть: древние валы и курганы. Посреди степи на холмиках стоят камни необтёсанные, угловатые, один на другом, такие первобытные колонны, прибитые неизвестно чем, символизирующие древние захоронения. Один холмик при нас раскопали, он оказался в центре разработки серебряной аномалии, — каких только мы не строили догадок! — клад серебряной утвари, кольца, серьги… В разрытом кургане оказался только голый женский череп с остатками бусинок и тоненьким железным ободком — хотели любому желающему подарить, но никто не позарился. Больше никакие курганы мы не разрывали — пусть остаются с тайнами. В Нью–Йорке тоже лучше разрывать не курганы, а свои способности, и совсем замечательно обнаружить в себе присутствие индейской крови, хотя бы капельки. Капля крови может отразиться вселенной монет — тебе разрешат построить казино. Легендарные туземцы так научились одушевлять монеты, что почти все резервации Апачей, Херачей покрылись движущимися, звенящими потоками денежных рек. Если бы вдруг тут очутился античный человек, то что бы он мог подумать про нью— йоркские пейзажи? Кто это там? Варвары? Инопланетяне? А в степи может встретиться всадник.
Без узды в Агадыре гуляют не только лошади, но и собаки — бегают на свободе, — голодные, ободранные, сексуальные — компаниями, гаремами. В Нью–Йорке всё собачее население на коротких поводках, обузданное — сытое–пресытое, холёное, асексуальное — то есть почти все — сторожа гаремов. И если собак спросить: где им больше нравится? Они нам не ответят.
В Агадыре и его предместьях, в казахских юртах, есть ещё один напиток, не встречающийся в Нью–Йорке, по крайней мере в общественных заведениях, — это чай. Агадырский чай готовится из родниковой воды, в самоварах, на углях саксаула, паром, с нежным томлением, под ватным покрывалом, — в результате — глубокий, цвета прозрачного шоколада, будоражащий напиток. Наслаждаешься нежным касанием этой жидкости, проникающей в тебя. Если же в этот чай добавить сливки, то тогда он несёт не только вкус и очищение, но и энергию, и тогда не нужен ни обед, ни ужин, — только объятия. Где же испить такого чаю?
Желание соблюдать тайну друг от друга, секреты от всех, родителей, окружающих появляется где‑то в детстве, и потом используется любой повод, чтобы прикоснуться к таинственному. Самое загадочное, что тайны существуют. И повзрослев, стремление к загадочности, к избранности принимает разнообразные формы: от братств, орденов, секретных обществ, масонов, партий с тайными знаками, ритуалами от секретных оккультных сект до клубов «любителей кошек с голубыми глазами». Церемонии вступления в общества объяты таинственностью, посвящённые (особенно в отдельные студенческие братства) должны полежать в гробу, выпить крови из черепа по имени Йорик, обнять скелет в шкафу… и затем стать членами обществ с такими чарующими названиями: