Появлению Суровца с родом Леденичи во главе с Красинегом сильно удивились, потому что, по их словам, никаких межевых знаков на деревьях не видели. Возмущенный такой бессовестной ложью, Суровец повел их к известному месту, но среди множества сваленных стволов не нашел той березы, на которой в Перунов день лично вырубил свой родовой знак. Сколько ни ворошили мужики стволы и ветви, покрытые первыми нежными листочками, затеса не нашли. Пошли искать другие – с тем же неуспехом, и лишь на одном углу участка, возле оврага, Суровец обнаружил пень. В этом краю береза росла только одна: дальше начинался сосняк, поэтому туда рубщики не пошли – пал из-под сосны дает урожай куда хуже, чем из-под березняка.
– Вот тут была береза и знак на ней был, чурами клянусь! – восклицал Суровец. – Кривовата была малость, да в этом конце другой не сыскать, одна только береза и выросла.
Его братья и сыновья удрученно кивали, а Леденичи хмурились и разводил руками. И в этом конце поиски ствола ничего не дали, хотя братья Хотиловичи облазили весь овраг.
Осмотр пня показал, что срублена береза не вчера и не третьего дня, а еще зимой, пока дерево спало. Поискав еще раз, нашли три пня такого же возраста. Но это, опять же, ничего не доказывало. Знаков нет, а стало быть, Леденичи имели право вырубить якобы ничейную делянку.
– Пень – он и есть пень, его не спросишь, а знак-то где? – восклицал Красинег, разводя руками, в одной из которых был зажат топор.
– Можно и пень спросить! – быстро вставил Углян, пока Суровец только возмущенно открыл рот. – Моя мать может спросить пень!
Все взгляды обратились на него, в глазах родичей засветилась надежда. Угляну явилась верная мысль: его мать, волхвита, могла разговаривать с деревьями.
– Поезжай-ка за ней! – кивнул Суровец. – Коли пришла такая нужда, и с пнем поговоришь!
Оба рода остались возле спорной вырубки, а Углян в челноке как мог быстро пустился к устью Сежи, где его мать жила в избушке в лесу, поодаль от старой веси Заломичей. По дороге Углян завернул и к ним, чтобы ввести ближайшую родню в суть дела. Это был молодой мужик, лет двадцать пяти, высокий, как сама Углянка, такой же чернобровый. Сам он был давно женат, имел шестерых подрастающих детей, отличался рассудительностью и пользовался уважением в роду.
Забрав Углянку, он снова завернул к Заломичам: мать велела взять взаймы курицу. Вместе с ними снова поехали Путим и братанич Ярко. Женщины остались в тревоге дожидаться новостей. Споры из-за лесных делянок время от времени случались. Под пал годится не всякий лес: сосновый бор пригоден мало, ведь хвоя, сыплющаяся на песчаную почву, почти ее не удобряет, и урожай с такого пала будет низким, едва оправдает обилие тяжелой и грязной работы. Зато еловые боры, где встречаются березы и осины, либо березняк, ценится выше: там и почва лучше, и перегноя больше, и в удачный год можно собрать зерна в сорок, семьдесят, а то и девяносто раз больше, чем было посеяно! Такой пал обеспечивает род хлебом на несколько лет, что и хорошо, ибо на следующий год урожай с того же участка сильно падает, дает лишь в двадцать-тридцать раз больше посеянного, а потом земля и вовсе истощается. Всем были известны рассказы о многолетней родовой вражде, возникшей из-за дележа участка, и нередко бывало, что не только отдельные люди гибли в ходе этой вражды, но и целые роды исчезали с белого света. Столкнись тут чужие, дело быстро дошло бы до побоища, но Заломичи и Леденичи жили по соседству поколениями, хорошо знали друг друга и в наступившем году собирались обмениваться невестами!
Три дня ждали Углянку; все ходили злые, настороженные, тревожно и враждебно поглядывая друг на друга. Все понимали, что уходит время, такое дорогое в эту пору: пал есть пал, но кроме него надо обрабатывать и старые участки. Приближалось время, когда прошлогодние палы пора распахивать и засевать, и в случае затяжки дела оба рода могли остаться без хлеба вообще.
Наконец Углян привез свою мать-волхвиту. Это была высокая, худая, будто высохшая женщина, однако из-под морщин еще проглядывали остатки давней красоты, и по-прежнему на увядшем бледном лице выделялись угольно-черные брови. Вид у нее всегда был отстраненный, будто ничто на белом свете ее уже не волновало, держалась она просто, говорила мало.
Суровец проводил ее к пню, оставшемуся от березы, на котором сделал когда-то затес со своим родовым знаком. Углянка походила вокруг пня, потом знаком велела подать курицу и взялась за нож на поясе. Положив хлопающую крыльями птицу на пень, Углянка ловко отрезала ей голову, обрызгала кровью пень и землю вокруг, закрыла глаза и принялась бормотать. Народ к тому времени уже отодвинулся подальше, так, чтобы только видеть происходящее: никому не хотелось оказаться рядом, когда на запах свежей крови слетятся призываемые духи. Обладавшие острым зрением видели, что призыв не остался напрасным: не открывая глаз, Углянка разговаривала с кем-то, умолкала, слушая ответы, слегка кланялась, будто упрашивая, хмурилась, спорила, убеждала… Потом сделала знак, отсылающий неведомых собеседников и затворяющий за ними дверь Навьего мира. Открыв глаза, она так и осталась сидеть на поваленном бревне, опираясь подбородком о сложенные ладони и в задумчивости глядя куда-то в полупрозрачную зелень весеннего леса.
– Ну, что там? – Суровец первым решился приблизиться, за ним шел Красинег, отставая на пару шагов.
– Пришли ко мне духи берез, но говорить не захотели. – Углянка качнула головой, не глядя на мужчин. – Сказали… они мертвы, а у меня нет власти с мертвых ответа спрашивать.
– У кого же есть? – воскликнул Красинег.
– Спросила я об этом, и сказали мне духи мертвых берез: есть здесь человек посильнее меня, и ему дана власть с мертвыми говорить. Только перед ним и позволено им ответ держать.
– Посильнее? – Оба старейшины в недоумении переглянулись. – Это кто же?
Жертвы за свои роды и волости приносили они сами, а иных волхвов, кроме Угляны, тут не водилось со времен давно сгинувшего Паморока.
– Недавно этот человек появился.
– Недавно? Кто это?
– Я не знаю. Не открыли мне имени его духи берез. Обещали только, что сам скажется, как время его придет.
– Но мы столько ждать не можем! – сказал Суровец, раздосадованный тем, что средство, на которое так надеялись, почти ничего не дало. – Нам без этого хлеба жить нечем будет, детей кормить.
– У меня тоже люди в роду, – хмурясь, отозвался Красинег. – Коли так, давай старейшин собирать, послушаем, что люди скажут.
– И без того на днях соберутся, Ярила Молодой уже на пороге.
– Вот пусть и рассудят нас с тобой. От пней толку мало, может, поумнее головы найдутся.
***
Новости скоро стали известны жителям всей сежанской волости: вот-вот должен был наступить Ярила Молодой, весенний праздник, после которого зима окончательно уступает место лету. Старики и молодежь съезжались к Овсеневой горе на праздник, и в избах Заломичей было полным-полно набито гостей, главным образом дальних родичей. Теперь все в увлечении обсуждали дело, вспоминали схожие случаи, перечисляли рода, сгинувшие после подобных распрей, даже песни пели о том, как спорная жарынь была засеяна не рожью и просом, а костьми человеческими, не дожем была полита, а горячей кровью, не жито изобильное взошло на ней, а горе-злосчастие, и не с девами красными добры молодцы свадьбы справили, а с Мареной, Черной Невестой. Бабки и тетки уже принялись понемногу причитать над девушками: куда их девать, кому отдавать, если рассорятся сейчас Хотиловичи с Леденичами? Весь порядок обмена невестами на Сеже будет нарушен.
– Наши девки без женихов не останутся! – уверяла Муравица, бойкая и решительная баба. – Наши девки дороги, только свистнем, и женихов налетит, будто мурашей.
Но на самом деле все было не так уж и хорошо. Под угрозой оказался не только урожай и хлеб на ближайшие годы, но нечто гораздо более важное: слава обоих родов. Старики и мужчины собирались в обчинах святилища обсудить дело и сходились на том, что разобрать его будет не просто.
– Межевой знак! – говорил Красинег, приехавший сюда в числе первых. – Может, и был знак, да кто его видел? Когда мы пришли, никаких знаков не было, а пень он и есть пень, мало ли, кто зачем срубил! А раз не было знака – стало быть, свободная делянка, бери кто хочешь. Я первый взял, стало быть, моя земля теперь! Как по дедовым заветам: где твой топор ходил, то твое!
– Что же ты, говоришь, и не было знаков, а Хотиловичи после придумали? – прищурился Боян, старейшина Бебряков.
– Как Хотиловичи, не знаю, а… могли и придумать, – хмуро отозвался Красинег. – Но я себя позорить не позволю, будто я чужие березы межевые сам срубил и сказал, будто так и было! Никогда про Леденичей не было разговору, будто мы на чужое поперек обычая позарились!