Еще на столе лежал фотоаппарат. Наташа почти никогда с ним не расставалась. Всякий раз она пыталась заснять меня, но я постоянно заслоняла лицо ладонями. Дерек на это говорил, что я веду себя, как жена обвиняемого в коррупции и замешанного в секс-скандале президента; или как хозяйка борделя, выведенного наконец на чистую воду компетентными органами; как серийная убийца или учительница, которая принуждает детей вместо того, чтобы учиться геометрии, изучать женские половые органы на своем примере.
Наташа Ченски. У нее были длинными: волосы, ноги, руки, ресницы. Травянисто-зеленые глаза, такие зеленые, что я порой удивлялась, почему я не чувствую терпкого запаха луговых трав. Если бы мне пришло в голову сделать ей подарок, я бы не сомневалась, подбирая туалетную воду. Только травяной запах. Но я никогда ничего не дарила Наташе, хотя несколько раз подумывала об этом. Сейчас она была одета в зеленый топ в турецком стиле со стразовыми шариками на шелковых нитях, я такого никогда не ношу, и джинсы. Босая.
Я считаю, что мою манеру одеваться можно назвать элегантной, собственно, это достигается благодаря простоте формы и определенным цветам. Вся моя одежда выдержана в прохладных серо-коричневых тонах, еще я позволяю себе беж. Я избегаю чистых и откровенных, вызывающе ярких цветов, даже таких, как белый или черный. Они кажутся мне однозначными. Для человека, которому трудно произнести «да» или «нет», такой выбор цветов вполне естественен, думаю, что мои слова подтвердил бы любой психолог. Редкие и самые яркие цвета в моем гардеробе – грязно-розовый, светло-сиреневый и блекло-зеленый.
В основном, все это аксессуары. Они смотрятся на спокойном фоне большинства моих вещей как красные нитки на запястьях последователей Каббалы. Если бы я была птицей и мною заинтересовался орнитолог, он бы растерялся, постоянно фиксируя на бумаге мой вид. И до скончания века спорил бы с коллегами, к какой же разновидности меня отнести: к воробьям, камышанкам, соловьям или жаворонкам.
Наташа заметила меня и приветливо замахала рукой. Я ей нравилась. Досадно было то, что даже при существующих дереко-обстоятельствах мне очень нравилась Наташа Ченски, если бы я была мужчиной, я бы влюбилась в нее до беспамятства. За меня это сделал Дерек. Лучше бы было, если бы это сделал кто-то другой. Я махнула Наташе в ответ. Скрыться было бы глуповатым поступком. В общем-то, как и этот визит.
Наташа протянула мне руку. «Ты на каблуках? Нет? Хорошо. Я все равно помогу». Она втащила меня на баржу. Очень сильная девушка. Я подумала, что Дереку приятно заниматься с ней любовью, это немного похоже на борьбу, парням нравятся такие вещи. «Привет!» Она улыбнулась. Я завидую людям, которые могут так улыбаться, без вмешательства собственного подсознания. Как собака. Виляет хвостом, потому что действительно тебе рада, а не потому, что надеется получить от тебя лакомство. Я могу так улыбаться только тем, кого люблю. Хотя Дереку я так не улыбаюсь, когда я его вижу, моя улыбка независимо от моих намерений сигнализирует ему: я страдаю без тебя. Жалкое зрелище. Кому нужны такие улыбки? Они не зажгут и не согреют.
«Привет! Как дела? Выглядишь замечательно… Вообще-то, я к Дереку. Мне позарез нужно с ним поговорить, его нет?» «Он в каюте, проверяет электронную почту. Охотится за креслом Гиммлера. Сейчас выйдет, подожди. Кофе?»
«Я не знала, что Гиммлер был почитателем кресел. И не знала, что Дерек почитатель кресел Гиммлера». «Любое домашнее животные любит кресла», – ответила на это Наташа, пожимая плечами. И взгляд ее при этом стал пренебрежительно-надменным. Я называю ее взгляд «чисто польским».
Мне кажется, что она сейчас отождествила Дерека с Гиммлером. А еще мне кажется, что любое домашнее животное приятнее Гиммлера. А Дерек, может, и не приятнее домашнего животного (здесь зависит от того, насколько приятно оно), но, безусловно, приятнее Гиммлера. Но моя проблема в том, что я не умею вести пустопорожние разговоры. Ректор университета, где я преподаю, даже указал это в моей преподавательской характеристике.
«У тебя глаза… я не знаю, как это будет по-немецки, но с тобой все в порядке?» – обращается ко мне Наташа. На самом деле Наташа прекрасно знает немецкий язык и даже редактирует один узкопрофильный журнал. Но каждому из нас необходима защита. Наташа выбирает языковую. Кто я такая, чтобы не уважать ее выбор?
Я не знаю, насколько я могу быть откровенной с Наташей. Нет, я знаю, что с ней я могу быть целиком и полностью откровенной, но меня это бесит. «У меня проблемы с дедом», – говорю я. «Нужна сиделка?» Восточноевропейские девушки очень прагматичные. «Уже, наверное, нет. Вообще-то, он умер», – говорю я. И начинаю выгибать пальцы так, чтобы они коснулись запястья. «Мне очень жаль, – говорит Наташа. – Сколько ему было лет?» Началось. Трудно отвечать на такие вопросы. «Девяносто четыре», – отвечаю я. «О», – говорит Наташа. Я понимаю, что у меня такой вид, будто мой дед умудрился умереть во время своего рождения и я безмерно по нему скорблю.
«Он что-то оставил Дереку в память о себе?» – спрашивает Наташа. «Что?» «Ты сказала, что тебе нужен Дерек, потому что умер твой дед, верно?» У меня нет возражений. «Я подумала, что он оставил что-то антикварное Дереку. Дерек его знал, да?» «Нет, – говорю я. – Даже я его не знала». «Дерека?» На всякий случай проверяет мою и свою адекватность Наташа. «Деда» – отвечаю я. Поскольку она не выглядит очень удивленной, я начинаю объяснять, что считала деда погибшим во время Второй мировой, а о его гражданской смерти узнала одновременно с тем, что он, оказывается, до сегодняшнего дня был жив.
«И где он был все это время?» – интересуется Наташа. Я говорю, что его содержали в специальном заведении и я завтра должна туда поехать. «На кремацию». Наташа смотрит на меня с пониманием. «Он оставил после себя несколько вещей. Библию, хасидскую шляпу, самоучитель иврита, открытку с двумя персиками и записи, которые никто не может расшифровать. Хотя предметно я этим не занималась».
«Это вещи тех, кого он убил?» – спокойно спрашивает Наташа, а я понимаю, что мне это даже в голову не пришло! Господи, но ведь это в самом деле могут быть вещи жертв… «Привет», – услышала я голос Дерека и оглянулась. «Ты уже с креслом Гиммлера?» «Еще нет, но очень скоро оно будет у меня». Дерек тоже босиком, светло-зеленая футболка, наверное, в честь глаз Наташи, джинсы.
Дерек с Наташей действуют слаженно, она привстает, он садится на стул, она присаживается к нему на колени, какие у нее длинные ноги… «У Марты сегодня умер дед», – говорит она ему. «Какой?» «Отец отца», – отвечаю я, я слежу за его рукой, его палец выравнивает изгиб Наташиной талии, тщательно, так турецкие ремонтники готовят к покраске стену…
«А разве он не умер в 43-м?» У Дерека хорошая память. «Он умер сегодня в сумасшедшем доме», – отвечает Наташа. «В 43-м умер кто-то вместо него. А он оставил им вещи евреев, которых он убил», – добавляет она непосредственно. «Зачем?» – удивляется Дерек. «Чтобы помнили», – нервно отвечает Наташа. «Может, он оставил завещание?» – спрашивает Дерек. Наконец-то он обращается ко мне. «Нет, Олаф ничего о завещании не сообщил. А об этом он упомянул бы в первую очередь. Да и какое завещание, если дед действительно был не в своем уме», – говорю я.
«Я хочу с этим разобраться. У меня голова кругом идет», – продолжаю я. «Марта, зачем теперь тебе это нужно? Что это изменит, что это тебе даст? Умер дед – ну и умер. Тема закрыта, свой род он успел продолжить. И титул передать. В конце концов, настолько ли важно, когда и где он умер? На войне или в сумасшедшем доме – на результат это не влияет. Кстати, а что говорит твой отец?»
«Это может влиять на последствия. И могло бы повлиять на результат, если бы я узнала о его жизни, а не о его смерти. Отца сейчас нет, о деде он знал. Я имею в виду, знал о том, что дед жив и сходит с ума на государственных харчах. Так говорит Олаф. Конечно, я как следует допрошу и отца, и тетку, и мать. В этом можешь не сомневаться».
«Я в тебе никогда и не сомневался. Особенно, в твоей фокстерьерской хватке. А зачем тебе с этим возиться? Я уже сам от себя устал. Но послушай, ну, умер дед. Сошел с ума. Оставил несколько вещей, связанных с еврейством, ну и что тебе из этого?»
Он доведет меня до бешенства. «Как ты не понимаешь?! Я была на его могиле в Союзе. Мы долго получали разрешение, чтобы поехать туда. Все просто поверить не могли, что нас туда пустят. Я сказала отцу, что буду голодать у посольства Советского Союза, если они не разрешат нам оплакать деда, и впервые в жизни увидела отца таким испуганным. Манфред добавил перца, когда сказал, что поддержит меня, но есть будет и сделает скульптуру из красного картона, такую, что «красные советские советы позеленеют». Но нам разрешили приехать.
Я помню, как отец стоял рядом со мной, в тихой скорби. Мать – тоже. А оказывается, он, а может, и она тоже, знали, что в это самое время его отец спокойно поглощает больничный завтрак в сумасшедшем доме и играется шляпой убитого еврея?»