Маруся. Какая зараза эти холодильники: натекло рыбьей крови. Тряпкой надо собрать, а потом уж эту тряпку выкинуть на помойку. Тут уж и соды, и хлорки, все мало, тут уж без уксусной эссенции никак. А то на ватку и под микроскоп. Десятый час. Оли нету.
Маруся принялась за полы.
Маруся. Так. Теперь что? Таскать подносы и ошпаривать подносы. Теперь что? Подмести двор. Только сначала ручку новую к метле приделать. Одиннадцатый час. Оли нету.
Маруся надела на бочку с килькой еще один обруч, а то подтекает. Тапок починила, порвался. Почистила от грибов торцовую стену. Вернулась в каптерку. Села. А дадут посидеть?
– Маруся! Вытри лужу!
– Маруся! Масло разлили!
– Маруся! Плюнули!
– Маруся! Просыпали!
– Маруся! Хлорки!
Маруся. Небось никто не крикнет: Оля! Хлорки! У Оли диагноз ног. Она ростит для родины десять детей. Она гоняет ссыкунов под аркой. А кто витрину помоет? И чтобы прозрачно. Намахаешься, пока прозрачно, витрина это тебе не форточка. А Оля, ну что Оля? Оля и сидит, и дремлет, и устала. И ноги у нее болят, и пузо пучит, и изжога, и матка выпадает. Оля ходит – понедельник, вторник, среда, четверг лечить аллергию. Суббота, воскресенье у нее солей. Только пятница свободна. Но в пятницу у нее матка выпадает. Двенадцатый час. Пришла!
Оля вошла в каптерку и тяжело опустилась на табурет.
Оля. Маруся, слышь, американцы нам такого шашеля подкинули: и в муке живет, и ящики с патронами просверливает. Потом из этих патронов стрелять уже нельзя.
Маруся. А и не надо стрелять.
Оля. Маруся, кто целовался с американцами, у всех выпали зубы. Они такой микроб придумали.
Маруся разводила щелок.
Оля. А американские открытки… Вот занеси их в дом, так мухи уже не залетают. Во-от! Вроде хорошо, а с мухами как-то спокойнее.
Маруся. Да, с мухами спокойнее.
Оля. Негры их пахнут курами, то есть перьями, почти что подушками. А есть такие, что просто пахнут. Встанешь рядом, а он пахнет и все. И ходят они как женщины – задом виляют. Все американцы виляют задом.
Маруся полоскала тряпки.
Оля. Маруся, вот что я вчера узнала: все немцы – евреи.
Маруся. Как это?
Оля. Да! Они только притворяются, что они немцы… Ой! Слышишь? Ссыт кто-то. Ах ты черт! Устроили под аркой уборную!
Олю как ветром сдуло. Побежала ловить ссыкунов.
Маруся. Не могут все немцы быть евреями. Нет. Сколько-то немцев есть немцы…
Со двора донесся томный голос: «Маруся! Маруся!»
Маруся. Тамара. Артистка. В театре оперы и балета выступает. Полгода дома не живет, ездит на гастроли. В Испанию ездила! В меховом магазине ей дали напрокат шубу. Одиннадцать тысяч стоит! Но не насовсем дали, на время и чтоб держала в нафталине.
Тамара стояла на балконе восьмого этажа и завывала.
Тамара. Душа-а моя-а! Помираю-у!
Маруся. На тебе! Только утром пела на балконе! Чего та-ак? Чего болит-то-о?
Тамара. Все-о! Под ложечкой! Под мышкой! Спина! Вены, ногти!
Маруся. Вот тебе и Испания! Не ижжай больше!
Тамара. Поднимись, душа моя, полечи меня!
Марусю нет-нет, да позовет кто-нибудь пройтись по косточкам, по хребту. Марусе что: позвали – иди. За тридцать копеек, за пятьдесят копеек, за десяток яиц, а из пятой квартиры подарили мешок перловки, правда, с шашелем… Маруся поднялась на восьмой этаж.
Маруся. Что с тобой, Тамаронька?
Тамара. Вот! Завернула все свое золото в бумажку, а потом выбросила ту бумажку в окно!
Маруся. Ай! И давно?
Тамара. Вчера.
Маруся. Не глядела, может еще лежит?
Тамара. Какое там! Я не во двор, я на улицу. Давно подобрал кто-то.
Они прошли в залу. Маруся огляделась.
Маруся. Ой, Тамаронька! А где ковер персидский, и шкатулка серебряная. И зеркала нет! И часы с курантами!
Тамара. Всё ему отдала. Всё! Пусть забирает! И еще кооператив куплю, уже договорилась… Надоело… Я потеряла вкус к подобной любви.
Маруся. Ты бы ему еще кусок стены подарила. Вкус она потеряла.
Тамара. Маруся, ты знаешь, что такое ревность?
Маруся. Ну что?
Тамара. Крыса между ребрами.
Маруся. А то ты, Тамара, не знала – все они кобели. Скидавай халат.
Маруся закатала рукава и начала плющить дебелое тело Тамары своими сильными, изъеденными хлоркой пальцами.
Тамара. Я приезжаю с гастролей… Весь мир мой! В Мадриде толпу перед театром разгоняли быками. В Париже – конями. А в Стамбуле – львами. Меня закидали бриллиантовыми кольцами. Приходили за кулисы смотреть, не накладные ли у меня бедра. А один испанский цыган, богатый, как сто китайцев, встал передо мной на колено, взял мою ножку и водрузил на свою плешивую башку. Одних вееров я привезла сорок коробок… и что я нахожу? Я нахожу эту б. дь из кукольного театра. Петрушечницу! Первую городскую проститутку! Шпильки ее тут, волосы, за диваном лифчик валяется…
Маруся. Кобель…
Тамара. Надоело… надоело все.
Маруся. А ты похудала, Тамара, истаяла.
Тамара. Посадили на яблочное пюре и воду. Через три дня сунули помидор. Разве я могу петь на основании помидора?
Маруся. Да, сил тебе много надо.
Тамара. В управлении культуры интриги и зависть, интриги и зависть. Она мне говорит: «Я привыкла иметь дело с интеллигентными». Это она мне! Да как она посмела так сказать!
Маруся. Да что сказала-то?
Тамара. Неинтеллигентная.
Маруся. Ну-у, это еще не ж. пин внук. Делов-то! Показала бы ей кукиш в кармане.
Тамара. Я! Я золотая Чио-Чио-Сан! Платиновая Аида! Кто берет мои верхние ноты?
Маруся. Кто?
Тамара. Никто!
Маруся подумала, что Оля и громче повизжит, но вслух ничего не сказала.
Тамара. Крестьянин пашет. Строитель строит. Поп молится. Судья судит. А они что делают? Управление культуры! А меня знает весь мир! Мои дороги покрыты лепестками роз. А счастья нету… Племянницу пригрела, так она тут притон развела… Нет, вернусь домой, буду петь в хоре… Да, Маруся, пока не забыла, снеси шубу в магазин. Мне напрокат давали. Один раз только и надела, в Финляндии, прошла полквартала, никто на меня и не глянул…
Маруся накрыла Тамару простынкой, взяла с кухни шубу, завернула в фартук, понесла в меховой, он рядом, за молочным. На обратном пути пошарила глазами под стеной. Нету. Ай, вот какая-то бумажка! Присела на корточки, собрала рассыпанные цепочки, брошки, серьги и вместе с грязью понесла обратно на восьмой этаж. Тамара вышла сердитая, она только что заснула, Маруся ее разбудила.
Тамара. Отнесла?
Маруся. Отнесла. Я цепочки твои нашла, прямо под окнами валялись.
Тамара небрежно кинула драгоценности на трюмо.
Тамара. Вот, возьми сорок копеек, больше у меня нету…
И дверь захлопнулась.
Маруся. Митя… Адвокат сказал: пятьсот рублей. А Маруся никогда и не видела пятьсот рублей. Где взять пятьсот рублей? Сходить на Гоголя, 8, ее звали туда убираться на ноябрьские? Нина Васильевна! Не надо окна помыть? Нет? Может, некому посидеть с внуком Даником? Нет, они сами сидят. Граждане! Люди и дамочки! Может, у вас бородавка? Вышептать вам бородавку? Перевернуть паралитика? Побелить хату? Обобрать вишню с самых высоких ветвей? Подоить вашу бодливую козу? Слушайте, дама, а давайте я побрею вам пятки, у вас же трещины. Сейчас не надо? А когда надо? А то я тут недалеко, в рыбном, крикните: «Маруся!» И я сразу выскочу. Пятьсот рублей. Кто придумал пятьсот рублей?
Маруся прошла в зал и взяла два пакета с селедкой по четыре тридцать.
Маруся. Щас выйду и скажу: четыре восемьдесят! Четыре восемьдесят! Чтобы пятьдесят копеек себе. Или нет: пять рублей! Пять рублей! Тогда уже семьдесят копеек.
Маруся пошла на улицу, повторяя: пять рублей! пять рублей! А когда вошла в арку, где сидели нервные тетки, язык сам собой сказал.
Маруся. Четыре тридцать. Два пакета по четыре тридцать.
Тетки тут же вырвали пакеты из рук.
Маруся. Ну вот, опять не получилось. Что у меня за язык? Оля за восемнадцать рейсов уже сорок рублей наварила.
Маруся отнесла выручку Васе, вышла в зал и глянула в окно.
Маруся. Народу-то! Хвост до самого молочного. И в подсобке шелестят еще. Витальку ждут. Вон он идет.
Витальку тут же словили две дамочки и затанцевали в кабинет.