Бэмс запевает старую песенку из студенческих капустников тех лет.
Бэмс.
Вот получим диплом,
Хильнем в деревню,
Будем там удобрять
Навозом землю.
Мы будем сеять рожь, овес,
Лабая буги,
Прославляя колхоз
По всей округе.
Это ты был пеньком.
Прокоп. Бэмс…
Бэмс. Что – Бэмс?! Тогда он себя пеньком не считал. Судил как специалист. Нашей «Чуче» противопоставлял «Танец маленьких лебедей».
Люся (Бэмсу). Тебе что, плохо? Сидишь, пьешь, закусываешь, гости у тебя в кои веки… Тебе что, плохо?
Прокоп. Вот и я говорю… Встреча друзей.
Бэмс. Музыки не хватает! Сейчас будет музыка. (Бросается к проигрывателю, лихорадочно роется в пластинках. Наконец находит нужную, ставит.)
Звучит «Чуча». Запись старая, некачественная, пластинка заезжена, но, несмотря на это, хорошо чувствуется общий ритм и «заводная» сила этой вещи. Пластинка кончается. Пауза.
Прокоп. Берцовая кость с переломом шейки бедра в двух местах.
Бэмс. Она самая. Узнал?
Прокоп. Еще бы! Парни, да эту же пластинку в музей надо. Молодежь ведь не знает, что у нас первые джазовые пластинки на рентгеновских снимках записывались. Джаз на костях! Музыка на ребрах! Скелет моей бабушки! Это ж вот как крутились!.. Помнишь Чарли?
Бэмс. Еще бы – Чарли! В зеленой велюровой шляпе ходил, никогда не снимал.
Прокоп. Пятьдесят старыми за пластиночку брал и материал заказчика. Помнишь, как перед степухой наскребали?.. Хорошо еще, снимок рентгеновский нам бесплатно достался. Переломчик чей-то.
Люся. Подумать только – чья-то берцовая кость давно срослась, а ее два перелома вот уже двадцать лет живут в нашем доме.
Прокоп. Может, ее хозяин уже давно дуба дал, а его косточка поет.
Бэмс. Так выпьем за его здоровье!
Прокоп. За кого?
Бэмс. Ну, за мужика, чья кость.
Ивченко. Это не мужик.
Бэмс. А кто?
Ивченко. Это она. Женская кость. И хозяйка, между прочим, жива.
Люся. Откуда ты знаешь?
Ивченко (Бэмсу и Прокопу). Вы где этот рентгеновский снимок тогда взяли?
Бэмс. Как я могу помнить?..
Прокоп. А я помню! В деканате на окне валялся. Студент какой-то оставил, а нам материал заказчика во как нужен был! Не пропадать же добру.
Ивченко. Это деканши кость. Декановой жены. Вот в чем дело! Поняли? А он, Кузьмич наш, когда пластинку ему показали, снимок узнал, вот тогда-то он и сказал свое коронное: «Бум отчислять». Тут все и началось.
Прокоп. Иди ты!
Люся (рассматривая пластинку на свет). А ничего у нее ножки были… Выдающаяся кость!
Ивченко. Вот то-то и оно! Жена-то «Бум отчислять» лет на тридцать моложе его была. Он ее ножки как зеницу ока хранил, а тут их весь институт не только голенькими, но и на просвет рассматривал.
Бэмс. Так выпьем за нашу маленькую деканшу, за ее ножки, которые, кроме всего прочего, могут еще и спеть!
Ивченко. Да вам срок за порнографию могли навесить!
Бэмс. И ты нас отстоял. Прокоп, он меня отстоял!
Ивченко. Во всяком случае, когда голосовали, я воздержался.
Люся. Ивченко воздержался.
Бэмс. Спасибо! И меня вышибли из института. Спасибо!
Ивченко. Рассуждаешь как мальчишка. Тебя же потом восстановили. Во наивняк!
Люся. Ты что, предпочел бы совсем вылететь из института?
Прокоп. Она же ради тебя старалась!
Ивченко. Что тут страшного? Встретились перед бюро, поговорили…
Бэмс. Постойте, постойте… вы что… вы… (Люсе.) Ты просила за меня? (Ивченко.) Она просила за меня? Ты ей что, обещал?
Ивченко. Ну, не то чтобы обещал… Сказал, что сделаю все, что в моих силах.
Бэмс. Вот оно что!
Прокоп. Мы же товарищи…
Люся. Что оно? Что оно? Опять настроение людям портишь?
Бэмс. Я знал, знал… Я догадывался, что-то без меня… Что-то произошло за моей спиной… Я знал… (Ивченко.) Воспользовался?
Ивченко. Ты что говоришь?!
Люся. Опомнись, Куприянов!
Ивченко. Столько лет прошло…
Бэмс. Да! Столько лет прошло, а я все думал, все думал! Представь себе, я все думал! Где вы были в тот вечер… тогда… перед бюро? Я всех друзей обзвонил, заезжал… Где вы были? Где прятались?
Люся. Мы не прятались. Меня Ивченко пригласил на день рождения к Мишке Боярину… Ты же знаешь Мишку?..
Бэмс. И ты пошла? И ты пошла?!
Люся. Там был проигрыватель. Мы с Ивченко проигрывали твою пластинку, я доказывала…
Бэмс. Там вы и заездили мою пластинку. Люся. Игла была тупая…
Прокоп. Вы что, совсем!.. Такую нежненькую пластиночку и тупой иглой… Это же просто варварство!
Ивченко. Бэмс, я подарю тебе гигант Гленна Миллера. Там есть «Чуча». Редкая запись. Завтра с курьером пришлю.
Бэмс. Не надо.
Ивченко. У меня две. Мне привозят диски… знают мое увлечение и привозят отовсюду, кто где бывает.
Бэмс. Я сказал – не надо!
Люся. Не комплексуй! Из‑за чего!.. Надумал себе черт-те что! Сто лет прошло.
Бэмс. Я сказал – не надо мне никакого Гленна Миллера.
Люся. Мы скоро ушли с этого дня рождения.
Прокоп (Бэмсу). Но он фактически испортил нам пластинку, ничего же не слышно.
Бэмс. Я слышу все! Каждую ноту. Это ты оглох! (Снова заводит «Чучу».)
И вдруг Люся и Ивченко начинают танцевать. Слаженно и красиво они танцуют старинный танец «буги-вуги». Прокоп подхлопывает им в ритм.
Бэмс неподвижно наблюдает за танцем. «Чуча» кончается. Пауза.
Люся (смущенно). Вот…
Бэмс. Значит, вы все-таки не сразу ушли тогда с этого дня рождения. Ты научила его танцевать под мою пластинку, а наутро они прорабатывали меня за нее.
Люся. Ну, все же хорошо кончилось.
Ивченко. Ты бы ей спасибо сказал.
Бэмс подходит к Люсе и неожиданно дает ей пощечину. Люся быстро выходит из комнаты. Ивченко бросается к Бэмсу, но между ними встает Прокоп.
Прокоп. Бэмс!.. Ребята!.. Вы что?..
Бэмс. Пусти, Прокоп, пусти!.. Дай мне его!..
Прокоп. Бэмс!.. Ну Бэмс!.. Не надо… ты что… (Оттягивает Бэмса от Ивченко.)
Бэмс. Он еще говорит!.. Рыбья кровь! Волчье семя!!! Джентльменом заделался. Пенек!.. Забыл, каким пеньком был?
Прокоп. Слушай, сходи извинись. Мол, выпил…
Бэмс. С тлетворным влиянием он боролся, а теперь взятки американскими пластинками берет… Джин с тоником хлещет, кока-колу на запивочку… А я ее так и не попробовал, слышишь?
Ивченко. Что ты болтаешь? Причем здесь кока-кола?
Бэмс. Это сейчас она ни при чем, это сейчас она стала ни при чем, а тогда она была для тебя полна смысла. «Не ходите, дети, в школу, пейте, дети, кока-колу…» Двадцать лет, Прокоп, слышишь, двадцать лет им понадобилось, чтобы понять, что кока-кола – это просто лимонад, и ничего больше. А тогда нам вжарили и за кока-колу, и за джаз, и за узкие брюки. Потому что тогда-то было точно известно – если это все нам нравится, значит, мы плесень! Гниль! Не наши! Двадцать лет… Жизнь…
Прокоп. Сходи к Люсе… Плачет, наверное… Попроси прощения…
Бэмс. Погоди. Он хочет мне ответить.
Ивченко (после небольшой паузы). Неудачник. Ты просто старый, занюханный неудачник. А что тебе мешало не стать неудачником? Ведь я помню, ты был полон азарта, нас поучал, все знал про будущее, про жизнь, про искусство… Вот к нам пришло оно, это будущее. А где твой азарт? Весь в «Чучу» ушел? Сто лет прошло. А ты все на стенку лезешь. «Из института исключили…» А как восстановили? Ты не помнишь?
Бэмс. Я сам себя восстановил.
Ивченко. Сам себя…
Бэмс. Мы с отцом везде ходили…
Ивченко. Вы с отцом… Ну, чего ты смотришь?.. Да, я уже тогда знал ходы! То, что я воздержался, дало мне возможность потом спокойно побеседовать с деканом, с «Бум отчислять», он к тому времени поостыл немножко, и, когда вопрос разбирался вторично, я мог говорить. А если б я на собрании пошел против него – все, дальше бы вопрос решали без меня. Теперь понимаешь? Я это тебе говорю не для того, чтобы ты меня благодарил. Жили без этого двадцать лет, проживем дальше… А то у тебя все кругом виноваты – и я, и Люся, и Прокоп…