Я застыл в ожидании первого выстрела. Теперь я уже знал, что сделаю, если Монтер войдет со своими людьми в коридор, отделяющий главный зал «Какаду» от моей западни, знал, что в этой ситуации полиция сама неожиданно может оказаться в ловушке, под угрозой с двух сторон; стоило только с силой толкнуть эту обитую железом дверь, и у меня оказалось бы отличное поле обстрела, огонь с двух сторон должен был парализовать полицейских, а единственный выход, который у них еще оставался, — по возможности быстрее отступить в сторону кухни, ведь другого пути у них не было, если, конечно, пули Монтера и его друзей не настигли бы их раньше; и все же я понимал, что едва ли выйду живым из этой переделки.
С поднятым вверх пистолетом, готовый к броску, готовый в любую минуту ринуться в бой, я ждал первого выстрела. Тело мое снова сотрясала нервная дрожь, в голове стоял шум от стремительного прилива крови, я зажмурил глаза, и когда подумал, как все мгновенно может измениться, меня охватило неуемное желание расхохотаться — ведь сперва это я был в западне и вроде бы оказался в безвыходном положении, но не прошло и получаса, как мои преследователи сами угодили в приготовленную для меня, а может быть, для Монтера и его людей ловушку; игра начиналась заново, я чувствовал себя как азартный игрок, который бросил на чашу весов все, чем он еще владеет, и лихорадочно ждет приговора. Я знал Монтера и был уверен, что он не оставит меня одного в этой дыре, не улизнет тайком из «Какаду», заметив опасность; этот полуфранцуз, полуполяк, говорящий на странном польско-французском жаргоне, до сих пор ни разу не обманул моих надежд, на его помощь можно было смело рассчитывать. Я уже слышал мужские голоса и шаги, направлявшиеся по коридору к двери, за которой я притаился, готовый в любую минуту открыть стрельбу… И вдруг воцарилась напряженная тишина, все голоса затихли, а потом послышался осторожный стук — два удара коротких, три длинных, три коротких и снова два длинных, — я слушал с удивлением и в первое мгновение даже ничего не соображал, ибо это был условленный сигнал, о котором мы заранее договорились с Монтером; на всякий случай я все же отступил от двери, открыл ее резким толчком и направил свой пистолет на толпящихся в коридоре мужчин.
— Ну, старик! — весело окликнул меня Монтер, увидев направленное в его сторону оружие. — Спрячь игрушку. Здесь все свои. Не надо никого пугать.
Разумеется, Монтер был прав, но разве мог он догадаться, что я перенес за эти бесконечно долгие минуты ожидания, разве мог знать, что я испытал, когда наконец его увидел? Мною овладели мучительное разочарование, обида, горечь и неистовая ярость за все то, что мне пришлось пережить по их вине, а когда вспомнил, что чуть было не затеял эту идиотскую перестрелку с товарищами Монтера, которых не знал и не мог знать, почувствовал, что бледнею, — до меня вдруг дошло наконец, чем все это могло кончиться.
— Мерзавцы! — бросил я в ярости, вернулся в комнату, в темный угол и спрятал там пистолет в карман.
Они молча вошли вслед за мной, хозяин «Какаду» сразу же занялся окном, тщательно зашторил его и только после этого зажег свет.
— Чего ты бесишься? — спокойно спросил Монтер.
Я закусил губу, но все еще не мог овладеть собой, меня душила ярость, и в эту минуту я смотрел на Монтера почти с ненавистью; его чуть хрипловатый, гортанный голос и мягкое неправильное произношение раздражали меня, а удивленные взгляды его товарищей, которые, казалось, были обижены моим поведением, окончательно вывели меня из равновесия.
— Послушай, Монтер! — сердито начал я. — Конечно, может, все твои люди круглые идиоты. Но если среди них есть хотя бы парочка нормальных, почему ты прислал мне именно этих? А?
Монтер нахмурил брови, молча пододвинул стул и сел за стол.
— Чего ты бесишься? — повторил он.
— Какого черта ты прислал двух кретинов?
Он с удивлением посмотрел на меня.
— Черт побери, скажи толком, что случилось?
— Нет, это не работа!
— Ладно, ладно! Но скажи наконец, в чем дело, дружище?
— Спроси у него! — бросил я, указывая на хозяина «Какаду». — Он тебе все объяснит.
— Это я виноват! — торопливо признался хозяин. — Я не знал, что у вас есть условленный сигнал.
— Они так ломились в дверь, что, наверно, было слышно в ближайшем полицейском участке. Я только удивляюсь, как это мы все не попали в дьявольскую переделку…
Монтер задумчиво кивнул головой.
— Я велел им ждать меня здесь, в коридоре, — пояснил он усталым голосом. — Они не имели права ни стучать в дверь, ни с кем-нибудь заговаривать, ни предпринимать что-либо без моего ведома…
— Это моя вина! — снова вмешался хозяин «Какаду». — Я не знал, что у вас есть условленный сигнал…
Монтер сдвинул шляпу на затылок, удобно расположился на стуле, бросил мрачный взгляд на своих людей и промолвил с плохо скрываемой злостью:
— Да, Хмурый, ты прав. Я поручил это дело круглым идиотам, которые не в силах были даже запомнить того, что им было сказано, хотя именно в этом и заключалась их прямая обязанность…
— Хватит об этом, — неожиданно отозвался один из них, в котором я узнал субъекта в кожаном пальто, вертевшегося под окном, и которого все время принимал за шпика.
— Заткнись, Ворон, — рявкнул Монтер. — Это касается также и тебя. Comprenez-vous?[6]
— Понимаю, — ответил Ворон. — С каждым раз в жизни случается какая-нибудь дурацкая история. Сегодня, видно, наш день, потому так и случилось.
— Не накликал бы ты беду, Ворон, — уже спокойно сказал Монтер. — Если так будет продолжаться, можешь уже сейчас прочесть заупокойную.
— Ладно, — засмеялся Ворон, — прочту литанию и дьяволу, и господу богу. На всякий случай. Еще неизвестно, кому мы больше нравимся.
— Молись, Ворон, — согласился Монтер.
Он внимательно посмотрел на обрюзгшее красное лицо хозяина «Какаду», и мне показалось, что за весь этот инцидент он больше всего сердит именно на него, хотя хозяин тут вовсе был ни при чем, а потом уже произнес неторопливо, с присущим ему акцентом:
— Послушай, Ваня! Мы ужасно голодны. С самого утра у нас ничего не было во рту. Принеси что-нибудь поесть и четвертинку водки.
— Может быть, жареной колбаски?
— Voilà[7]! И четвертинку.
— Будет исполнено!
Хозяин «Какаду» тщательно обмахнул салфеткой скатерть, высыпал на поднос из пепельницы окурки и только после этого ушел на кухню. Люди Монтера уселись вокруг стола, не снимая ни шляп, ни мокрой от таявшего снега верхней одежды, от которой в хорошо нагретом помещении вскоре сильно запахло чем-то кислым; я стоял в стороне от них, все еще исполненный неприязни к этим людям, а они ведь пришли сюда только за тем, чтобы в случае необходимости прикрыть меня от возможной атаки полиции, готовые, как и я, драться насмерть. В тот день они были авангардом, перед ними стояла нелегкая задача, они выполняли тяжелую обязанность, и в начале пути им угрожала большая опасность, чем мне, — они это сознавали, но готовы были на риск ради общего дела, к тому же они были исполнены презрения к смерти, как многие молодые парни, не успевшие еще узнать настоящую цену жизни. И все же сейчас они были для меня чужими, я смотрел на этих ребят и не чувствовал к ним никакой симпатии, а если их судьба в какой-то мере меня и интересовала, то лишь настолько, насколько эффективной может оказаться их помощь в той задаче, которую мне предстояло решить. Я понимал, что, возможно, мы никогда больше в жизни не встретимся, и это в какой-то мере освобождало меня от общепринятых любезностей, которых я терпеть не мог и с которыми редко считался даже в общении с теми людьми, с кем стремился сохранить дружеские отношения. Монтер долго молчал, глубоко задумавшись, а потом вытащил из кармана пачку немецких сигарет, бросил ее на стол и — неожиданно для всех — разразился громким непринужденным смехом.
— Что это тебя так развеселило? — спросил я задиристо.
— Ох, негодяи! — сказал он, ласково глядя на своих парней. — Просто закоренелые тупицы! Представляю, как ты себя чувствовал в такой зарешеченной дыре, когда они ломились в дверь.
— Я все время был уверен, что это полиция…
— Oui[8]. Так я и подумал.
Я взглянул на Ворона: мне было интересно, какое впечатление произвели на него мои слова и понял ли этот паренек со светлой рыжеватой шевелюрой и зелеными глазами, к чему мог привести его безрассудный поступок, я искал на его лице подтверждения собственных опасений и беспокойства, но кроме веселых искорок не заметил в его взгляде ничего, что могло бы принести мне хоть некоторое удовлетворение — этот парень вовсе не чувствовал себя виноватым, поэтому, сердито насупив брови, я смотрел на него почти враждебно; но тут Ворон наклонился над столом и спросил: