На территории Карелии с начала войны мне удалось уничтожить трех таких «кукушек». Одной из них была женщина.
— Снайпер — это сверхметкий стрелок, поражающий особо важные цели, — рассказывал нам лейтенант Буторин. — Его винтовка с оптическим прицелом служит для ведения точной стрельбы с ближних и средних дистанций по появляющимся и быстро исчезающим, открытым и замаскированным одиночным целям.
Он взял снайперку и высоко поднял ее.
— Эта винтовочка дает возможность результативно вести стрельбу в пределах от ста до тысячи трехсот метров. Без оптики — от ста до восьмисот. И заметьте, обеспечивает хорошие результаты стрельбы и в сумерках, и на рассвете, и при закате солнца, и в пасмурную погоду. Надо только по-настоящему овладеть ею, этой винтовкой. В этом теперь ваша задача.
И мы овладевали… После занятий курсанты с ног валились от усталости, но впоследствии были очень благодарны своему строгому учителю. Готовя из нас снайперов, лейтенант Буторин не сулил нам легкой работы. Наоборот, при каждом удобном случае он предупреждал о тех неожиданных, трудных ситуациях, в которых мы можем очутиться.
Изучив за несколько дней матчасть винтовки, мы учились также и стрелять из нее. Вначале били по бумажным мишеням, а потом и по предметам, все уменьшавшимся в размерах. В дело шли пустые бутылки, консервные банки, спичечные коробки. Пустой коробок нанизывался на тонкий прутик или соломинку, воткнутые в землю, и служил ориентиром: перебить следовало сам прутик или соломинку, оставляя целым коробок.
Особенно поощрялась у нас стрельба по лежавшей на чем-нибудь бутылке. Надо было прицелиться так, чтобы, ударив в дно, пуля прошла через горлышко, не разбив при этом самой бутылки. Пока, правда, это получалось не у всех.
Стреляли мы и по движущимся мишеням. Кто-нибудь из нас уходил от огневого рубежа метров на пятьсот-шестьсот и там тащил по земле, выбирая неровную поверхность, сразу две-три кастрюли или другие предметы, привязанные за длинную веревку. Пока они заменяли нам каски и головы фашистов. Тренировались мы и в стрельбе на скорость: добивались делать по десять-двенадцать прицельных выстрелов в минуту.
Как ни трудны были для нас дни учебы, перенесли мы их стойко. Наступила наконец и пора экзаменов. В начале октября мы всей группой вышли их сдавать непосредственно на передний край.
В то время противник имел явное превосходство над нами и в живой силе, и в боевой технике. В расходе боеприпасов он тоже не стеснялся: на одиночный винтовочный выстрел фашисты отвечали ураганным, бесприцельным огнем по нашим траншеям. Их штурмовики и бомбардировщики постоянно висели над нашими позициями, «обрабатывали» передний край.
Однажды оголтелый фашистский ас, не сумевший прорваться в Ленинград, возвращался на свою базу с неизрасходованным комплектом боеприпасов. По пути он решил освободиться от бомбового груза и сбросил его на наши траншеи, не причинив, правда, при этом особенного вреда. Своевременно предупрежденные наблюдателями, бойцы успели попрятаться в укрытиях.
— Воздух! — снова закричали наблюдатели, заметив делавший разворот самолет противника.
Опустели наши траншеи, лишь общая любимица кошка Мурешка, прижившаяся у нас, спокойно шла через шоссейную дорогу к соседям-минометчикам, у которых по времени как раз должен был быть обед.
Фашист, пролетев вдоль шоссе и не заметив на этот раз для себя ничего интересного, кроме «отдельно идущей кошки», ради развлечения начал пикировать на нее, поливая с бреющего полета пулеметным огнем.
Обезумевшая от страха кошка присела, поджав хвост, а потом бросилась бежать по шоссейной дороге. Фашист не поленился сделать третий заход и все-таки убил нашу Мурешку. Подлец был метким стрелком. Однако этот заход оказался последним и для него самого: наш боец, тамбовский парень Юрий Семенов, сделав всего один-единственный выстрел по самолету из простой трехлинейки, попал, видимо, прямо в летчика. Потерявшая управление машина так и не вышла из своего последнего пике. Ткнувшись носом, она ушла глубоко в землю и, к всеобщему удовольствию, взорвалась. Мы ликовали: наша Мурешка была отомщена…
Итак, мы отправились сдавать экзамены.
Стояло хмурое октябрьское утро. Уже давно в траншеях пропала сырость, заметнее, ощутимее стали холода по ночам. Накануне прямо на сухую, замороженную землю выпал первый обильный снег, словно простыней укрывший покалеченную ленинградскую землю. Мы все решили, что ранняя, первая военная зима будет очень суровой.
Лейтенант Буторин, разбив нашу группу на пары, расставил их по обороне полка на заранее облюбованные им огневые позиции. Мы знали, кто с кем и где будет стоять, еще с вечера. Каждая пара заранее побывала на месте, привела в порядок свои стрелковые ячейки, подготовила и замаскировала их.
В паре со мной был Иван Добрик — невысокого роста крепыш с широкоскулым, добродушным лицом, но с постоянной хитринкой на нем. Он отлично стрелял по мельчайшим мишеням, а служакой был прямо-таки отменным. Помню случай, который у меня с ним произошел еще в мирное время в Карелии, где стоял наш полк. В тот вечер я поздно возвращался в роту из штаба полка.
У казармы стоял на посту наш Иван, знавший меня, как самого себя. Он наставил на меня штык винтовки:
— Не пропустю! Ходь до караульного! Почему поздно?
Так и не пропустил бы, если бы, на мое счастье, случайно не вышел на крыльцо казармы наш командир взвода…
И вот теперь мы лежали с ним рядом и наблюдали за обороной противника. Прямо перед нами, в полутора километрах, проходила линия железной дороги: мы видели переезд с будкой стрелочника, поднятый шлагбаум. Это был наш «ориентир № 1». По шоссейной дороге, пересекавшей железнодорожное полотно, в обе стороны шло активное передвижение машин и войск немцев. Ближе к нам — запорошенная снегом равнина без единого подходящего для ориентира предмета. Где-то на ней были расположены траншеи врага.
От фашистских землянок высоко в морозное небо столбом поднимался дым из печей, от кухонь валил пар. Нам, голодным, казалось тогда, что немцев кормили круглые сутки.
Через оптический прицел винтовки мы видели, как далеко в глубине их обороны изредка в рост проходили группами и в одиночку немецкие солдаты, к сожалению недостижимые для наших пуль.
Долго лежали мы так, не сделав ни единого выстрела, приникнув к заснеженному брустверу и тесно прижавшись друг к другу. Лежать на морозе несколько часов подряд, не двигаясь, было невесело. И непривычно. Мы были в шинелях, надетых поверх ватных курток, в ватных брюках, заправленных в кирзовые сапоги, в шапках-ушанках. И все же мороз пробирал нас основательно. Так и хотелось встать и энергичными движениями разогреть замерзшие ноги и руки. Мы знали, что это невозможно. Мы не должны дать обнаружить себя противнику, который тоже наблюдал за нашей обороной. Настроение было паршивым. Стало темнеть.
Как назло, снова повалил крупными хлопьями снег. Видимость заметно ухудшилась.
— Шо робить-то будем? — произнес тихо Иван. — Будемо уходить чи шо?..
— Скорее всего — «чи шо»! — сказал я ему. — Куда же тебя сейчас понесет? Навстречу немецкой пуле? Еще светло!
Я хотел еще что-то добавить, как вдруг в моем секторе обстрела, метрах в шестистах от нашего НП, заметил движущиеся «мишени»: на расстоянии шести — восьми метров друг от друга шли три фашиста. Первый, перевязанный крест-накрест женским платком, шел налегке. Двое других тащили мешки с каким-то тяжелым грузом. Я почему-то решил, что с картошкой — так тяжело, медленно они передвигались.
— Иван, наблюдай! Вижу справа фашистов! — обрадованно крикнул я, совсем забыв, что нахожусь всего в восьмидесяти метрах от переднего края противника и сам могу стать мишенью. — Бью по последнему, потом по первому!
Увидел фашистов и Добрик.
— Давай не упусти, Женька!
Сделав привычным движением упреждение с учетом боковых поправок на ветер и на движение цели, я взял на мушку голову последнего из трех гитлеровцев и, затаив дыхание, плавно нажал на спусковой крючок…
Негромок голос снайперской пули, но жалит она смертельно. Выстрела я своего почти не услышал, — мое собственное сердце в это время стучало, кажется, куда громче! Я увидел, как мгновенно осел, придавленный тяжелым мешком, последним шагавший немец. Двое других продолжали свой путь, не заметив случившегося. Обрадованный успехом, я решил ударить по второму фашисту. Давно отработанным движением мгновенно перезарядил винтовку и выстрелил. Словно споткнувшись, упал и второй «завоеватель». Однако он, видимо, успел что-то крикнуть, потому что первый, сделав еще два-три шага вперед, остановился, оглянулся и подошел к упавшему. Он стоял над ним, размахивая руками, и что-то выговаривал неподвижно лежавшему солдату. Возможно, отчитывал его за неуклюжесть, похоже — предлагал ему подняться, еще не догадываясь, что произошло на самом деле, и тем более не ожидая того, что случится в следующую секунду. А мне вполне хватило времени снова перезарядить винтовку и сделать очередной выстрел. Он прозвучал отрывисто — словно дятел долбанул крепким клювом сухую ель. И третий фашист, сраженный моей пулей, замертво свалился на второго.