Стрелу отыскали. На конце ее была привязана бумажка. Вожатый развернул и опять тем же почерком буквы сказали:
«Лагерь пo ошибке вместо цыган. Направление в уезд. Спешите — всего двадцать верст, к вечеру там. Я на работе, не вздумайте отыскивать.
Симка.
P. S. А дельцы Фома и Ерема».
Вожатый поковырял в голове бумажкой, с досады швырнул ее и дал сбор.
— Нажмем в город, в уезд.
Шагали натощак и налегке.
9. Фома-Ерема — не Фома и Ерема
— Да какие же это тебе цыгане, орясина безглазая, — размахивал руками начальник уездной милиции перед фиолетовым носом здоровенного парнюги.
— Да ня цыгане, дети ихние, сами-то деру, их оставили. Ведь табун цельный, табун угнали, 20 конев! — горячился богатырь.
— Тьфу, «конев», да ведь это пионеры.
— Ну, по вашему пионеры, а у нас цыгане, и шатры у них, видишь, шатры.
Парень указал на кучу палаток и прочего барахла. Все мужики, как были в нижнем белье, кто босой, стояли полукругом во дворе милиции, держа в поводы лошадей и начинали чесать затылки.
Десяток пионеров жались к начальнику милиции.
— Не шатры, а палатки, — обиделся Рубинчик, выступая вперед, весь избитый, с кровоподтеками и царапинами на физии.
— Мы, товарищи, из города, отцы наши рабочие, документы есть, а в палатках жили для здоровья и вовсе не к чему было нас трясти и мытарить, и кто вам сказал на нас…
— Да у села два парня встрели и указали, они, грит, будут пионерами обзываться, не слухайте, цыгане и есть… Ну, мы и тово.
— Какие они из себя-то?
— Да середние, в лаптях, в зипунах, с клюшками.
— Но-о, да это Фома и Ерема. Что-ж это они, а?
Ребята стали в тупик.
— Товарищи, вы ошиблись, — выступил опять начальник милиции, — это ребята из города Москвы, документы есть, а беспокойство ихнее может вам очень даже нехорошо быть.
— Быть, вот тебе быть, говори, хорошо всех доставили, дорогу-то колготно с ими, так думали двох-то оставить, а энтих на мосту в овраге пококать.
— Да, чуть-чуть, — переминались мужики, — а помяли, это уж не обессудьте.
— Товарищ Голубев, телефон из Мокрого, там каких-то цыган задержали с табуном лошадей…
— Ето наших, пра, ей-богу, — затормошились мужики.
— В другом совсем боку, а мы этих мяли.
Скоро погоня кинулась в Мокрое.
К вечеру вступил в город отряд пионеров, босых и отощавших, покрытых густым слоем ныли. В милиции наткнулись они на бренные останки лагеря.
Были рассказы, были горячие слова, и втуне и всуе поминались Фома и Ерема.
Срочно заседал совет вожатых и решил — в Москву, даешь Москву, но тащиться же обратно, когда жить неделя осталась. Грузились в теплушку в ночь, а на утро— ду-ду-ду — поехали.
Москва была попрежнему сухая и трескучая, оглушила с ушей, осадила и завертела в своей толкотне.
Встречали всех родители.
— Шурка, что у тебя за рожа! — всплеснула руками мать.
— Загорел, значит.
— А что же она черными пятнами?
— Это когда сильно загорит, так бывает, — врал Шурка, не распространяясь о «цыганском загаре».
Стенная газета скоро заполнилась лагерными воспоминаниями, а когда снег опушил улицы Москвы и разрисовал заборы и крыши, ребят таскали в молодые отряды рассказывать о лагерях. Слушали, затаив дух, горели глаза у молодых пионеров и записывали в дневники памятный день рассказов очевидца о лагерях. Симку не забывали, и она не канула в воду, — отцу прислала письмо с объяснением отсутствия, а отряду — опять несколько туманных слов.
«Ждите скоро все, Фома-Ерема — вовсе не Фома и Ерема, а самогон в лесу не гонят, а в горнице.
Симка».
10. Как будто самая обыкновенная нищенка
— Подайте безродненькой… Тук, тук.
Бродит под окнами села чумазая, обтрепанная нищенка. Босые ноги волочат пыль. Терпеливо обходит она кучи хвороста, бревна и добирается до окна.
— Подайте безродненькой… Тук, тук…
Некоторые окошки открываются, и тянет рука кусочек черного хлеба, иные молчат, а иные с сердцем:
— Не прогневайся, много вас, бездельников.
От таких окон обыкновенные нищенки быстро семенят и открещиваются. Наша нищенка наоборот, услыхав такое из окошка, остановилась.
— Я бы, тетенька, доработалась.
— А чего умеешь-то?
— Да по хозяйству помочь, в огороде, не то с ребятами.
— А ты не воровка?
— И-и, што ты, тетенька, вот те хрест, нет.
— Ну, взойди.
Нищенка обошла плетень и шагнула в скрипучие сени, оттуда в душную парную избу. Плотная глазастая баба внимательно оглядела ее и совсем неожиданно предложила.
— Сядь, поешь.
Нищенка, не спеша, уселась, положила под ноги узелок и поправила волосы.
Скоро появилась чашка щей, ложка, немного меньше чашки, и ломоть хлеба. Нищенка стала есть, быстро и ловко орудуя ложкой.
— На еду ловка — на работе бойка, — заключила наблюдавшая за ней хозяйка. Самый верный способ работника узнать — это по еде. Тут участь нищенки была решена, хозяйка предложила ей за харчи и за обнову остаться работать.
В люльке запищал ребенок, и новая нянька принялась за свою работу. Не успела укачать, послышался на улице вой и рев, и затем в избу на одной ноге вскочил парнишка, держа другую в руке и вертясь:
— Ой, ой, мама…
— Что те бес носит! — цыкнула мать.
— Мамынька, нога, ой, нога!
— Да што те, паровозом што ль переехало?
— На бутылку… я… ой…
— Засыпь землей, не то паутиной залепи, чего реветь.
— Иди сюда, — позвала нянька, — сейчас устроим, — и потащила парня на крыльцо.
— Держи так. — Скоро нога была промыта и завязана чистой тряпкой. — Ну, утихает. А паутиной иль землей не вздумай.
Парень успокоился и теперь только заметил, что человек новый и не их — деревенский. Покосился.
— Что смотришь? Я нянька теперь у вас.
— А каши молочной давать будешь, — прошлепал толстыми губами парень.
— Сколько хошь.
Парень помотал головой, такую-де няньку признать можно.
День новая нянька приглядывала, поучалась. Вечер — пригнали стадо. Полон двор скотины набежало. Хрюкали свиньи и тыкали мордами в ноги, прося пойла, орали овцы и мычала корова, чтобы и о ней не забыли. Нянька с хозяйкой всех угомонили. Потом хозяйка стала доить корову, а нянька собирать на стол. Пока она собирала, из сеней, как кузовки, выщелкивались один за другим, белые, одной масти, только калибром разные.
— Ишь, сколища их, — махнула рукой хозяйка Марья, — и все ребята, хучь бы одну девчонку, а эти прощалыги, как утро, так стрекача, только ужинать и приходят.
Как накрыла на стол, услышала в окно громкое:
— Тпру. Приехали.
Задребезжала соха и засопела лошадь.
— Отец приехал.
Ребята навострили уши, и половина их, числом трое, выбежала к отцу.
Через пять минут они вбежали снова, и за ними вошел «отец».
— Ну, команда, по местам, — шутливо топорща рыжие усы, махнул он рукой. В середине шести белоголовых уселся сам и взял хозяйской рукой ковригу и оделил всех ровным ломтем. На няньку взглянул тогда, когда потянул ей тоже кусок.
— Чья такая?
— Няньку вот нашла, лето пособит, харчи наши, да там платьишко к празднику.
Отец молча протянул ломоть хлеба, и тем новая нянька была утверждена окончательно в своем звании и чине.
11. Нянька вовсе не нянька
Скоро к няньке все привыкли, точно и не жили без нее. Каждый белоголовый к ней, и сама нянька стала привыкать, даже различать стала, кто из них Ванька, Гринька, Сенька.
Насчет работ няньке хватает.
Еще зорька и не мигнет, а лишь петухи на нашестях прогорланят, тянет дерюгу из-под нее тетка Марья.
— Вставай, нянька, вставай!
Нянька с палатей — кошкой.
Марья идет корову доить, няньке пока не доверяет, дело это очень серьезное.
Нянька тем временем печку затуганивает, смотрит, чтоб не прозевать, по всему селу зайчики по окошкам, пора.
Пока Марья подоит, у няньки картошка начищена и лук накрошен, и пшено вымыто.
Процедят молоко, спустят в погребец, сготовят завтрак, поглядь-послышь, пастух затананыкал, а в ответ ему все ворота заскрипели.
Тут нянька не зевай, — всех распредели. Куда овец, куда свиней, а куда буренушку. Только-только со двора скотина, отец встает, все белоголовые за ним — тоже мужики.
Завтракают при огне, при коптилке, мухи сослепу гудят, сердятся, а ничего у них не выходит — темно. Отца в поле проводят, сами на огород. Сперва капусту польют, каждому вилочку по ковшику, потом пообвянет роса, полоть сядут. Грядки длинные, травы деручие, придет нянька домой, даже рот почернеет. Вот так-то. Все село скоро завидовало:
— Ишь, ведь, людям-то везет. Клад у Марьи нянька, золотой клад.