Многие, оставшиеся сыску неведомыми люди передавали слухи, что царь «родился от блудной девицы», что он зол, кровожаден, не соблюдает постов. Их казненные товарищи представлялись им мучениками, отдавшими жизнь за веру: «Стрельцов де переказнил за то, что де они, стрельцы, ево еретичество знали, а они де стрельцы прямые христиане были». Фанатично настроенный монах Фролищевой пустыни Иван Нагой с медной цепью и крестом на шее явился в Москву «царя обличать, что бороды бреет и с немцами водится и вера стала немецкая».
Вероятно, из среды духовенства вышла легенда, что на самом деле Петр I – немец и не является сыном царя Алексея Михайловича: «Государь де не царь и не царскова поколения, а немецкова. ‹…› Когда были у государыни царевны Натальи Кирилловны сряду дочери и тогда государь, царь Алексей Михайлович, на нее государыню царицу разгневался: буде де ты мне сына не родишь, тогда де я тебя постригу. А тогда де она, государыня царица, была чревата. И когда де приспел час ей родить дщерь и тогда она, государыня, убоясь его государя, взяла на обмен из немецкой слободы младенца, мужеска полу, из Лефортова двора». Эту легенду монах Чудова монастыря Феофилакт услышал в 1702 году от своего дьякона Ионы Кирилловца, а затем она пошла гулять по просторам России.
Для царя-реформатора все эти «бредни» были всего лишь свидетельством «замерзелого» упорства подданных, не желавших разделять с ним военные тяготы и посягавшие на воздвигаемое им строение «регулярного государства». Но оставить их без надлежащего внимания Петр не мог – он стал первым в нашей истории царем, лично работавшим в застенке, рядом с которым выросли «колодничьи избы» для непрерывно поступавших подследственных.
С точки зрения царя, казнить было нужно – но только явных изменников; прочие же вместо бесполезной гибели должны искупать вину каторжной работой. Свидетельством подобного «гуманизма» явился «именной из Преображенского приказа» указ от 19 ноября 1703 года: «На Москве во всех приказах приводных всяких чинов людей, которые явятся по розыскным делам в государевых делах, в измене и в бунте, и в смертных умышленных убивствах, или кто кого каким смертным питием или отравою уморит: и тех людей за те их вины казнить смертью. А которые люди явятся опричь вышеписанных вин в иных всяких воровствах: и тех, по прежнему своему великого государя указу, за их вины ссылать в Азов на каторгу».[22]
В остальном Петр вполне полагался на Ромодановского – верного слугу и собрата по «всепьянейшему собору». К концу жизни князь уступил значительную часть былого влияния новым учреждениям и подросшим петровским «птенцам», но полностью сохранил власть в своем ведомстве. Заслуги старого товарища Петр ставил столь высоко, что после его смерти в 1717 году передал по наследству Преображенский приказ вместе с титулом «князя-кесаря» сыну покойного.
Князь Иван Федорович Ромодановский жил широко: председательствовал на петровских застольях, устраивал ассамблеи; порой принимал гостей и в самом Преображенском приказе, где потчевал их «адски крепкой, дистиллированной дикой перцовкой», которую даже привычные к «шумству» современники употребляли с трудом. После смерти государя он остался в чести, получил чин действительного тайного советника и управлял приказом вплоть до его упразднения в 1729 году. Неумеренностью младший Ромодановский пошел в отца – однажды прямо на пиру затеял выяснение отношений с дипломатом и сенатором Г. Ф. Долгоруковым. Почтенные вельможи на глазах иностранных гостей «после многих гадких ругательств схватились за волоса и, по крайней мере, полчаса били друг друга кулаками, причем никто из других не вмешался между ними и не потрудился разнять их. Князь Ромодановский, страшно пьяный, оказался, как рассказывают, слабейшим; однако ж после того, в припадке гнева, велел своим караульным арестовать Долгорукого, который, в свою очередь, когда его опять освободили, не хотел из-под ареста ехать домой и говорил, что будет просить удовлетворения у императора».[23]
Однако второй «князь-кесарь» сильным характером и выдающимися способностями не отличался и заметных следов в деятельности Преображенского приказа не оставил. Отец же его не только с размахом рубил головы, но и разрабатывал юридические основы следственно-пыточных процедур. Делать это ему пришлось потому, что состав подведомственных ему преступлений не был точно определен законодательством.
«Слово государево» и «дело государево»
Соборное уложение 1649 года впервые отделило политические «дела» от уголовных преступлений и подробно перечислило разновидности «измены»; разбирало случаи действия или «умышления» на «государьское здоровье», «скопа и заговора» против царя, «государевых бояр и околничих и думных и ближних людей, и в городех и в полкех на воевод и на приказных людей».
Однако закон не определил точных границ понятий «государево слово и дело». Они лишь в одном месте 14-й статьи второй главы Уложения стоят рядом: «А которые всяких чинов люди учнут за собою сказывать государево дело или слово…». 12-я статья свода законов XVII столетия говорит только о «великом государеве деле»; 16-я и 17-я статьи касаются тех, кто «учнет извещати государево великое дело, или измену», а в 18-й статье (о доносах про политические преступления) этот термин не употребляется совсем: «… а кто Московского государьства всяких чинов люди сведают, или услышат на царьское величество в каких людех скоп и заговор, или иной какой злой умысел…»
И в начале XVIII века, как свидетельствует указ от 25 сентября 1702 года («… которые учнут за собою сказывать государево слово или дело…»), законодатель не различал четко эти понятия, обозначавшие государственные преступления. Более того, закон не указывал таких оснований для обвинения, как «прелестные письма», составление ложных указов, порицание поведения государя, «непристойные слова» в его адрес (при этом «непригожие слова» Уложение рассматривало в качестве повода для судебного разбирательства, но только если речь шла о «бесчестье» подданных), неуважительное отношение к царским указам и изображениям. Российская действительность второй половины XVII столетия и петровской поры показала широкий набор подобных деяний, для которых не было предусмотрено соответствующего наказания.
Зато существовало иное, народное, более широкое понимание «государева слова и дела»: таковым считалось не только определенное законом политическое преступление, но и всё, что, по мнению простого человека, должно было интересовать царя как защитника от злых бояр и их приспешников, – например, произвол «государившихся» воевод, хищения государственной казны, взяточничество приказных. И в XVII веке, и много позднее люди искренне верили в «истинного» и «милостивого» государя-царя, правящего «по правде» и опирающегося на «землю» в борьбе с самоуправством воевод. Так, восстание 1648 года в Томске началось с того, что горожане публично объявили «государево дело» на воеводу князя О. И. Щербатого и отказались ему повиноваться. Наконец, случалось, что, заявляя «государево дело», изветчик сообщал не о преступлении, а о находке клада, залежей серебряной или медной руды; крепостной или холоп надеялся найти управу на помещика.
Приказным дельцам недостаточная разработанность законов была даже на руку, поскольку давала простор для толкования. Но в «регулярной» петровской монархии такое положение было нежелательным. К тому же и сосредоточение следствия по «государеву слову и делу» в одном учреждении требовало точного понимания пределов его компетенции.
Установить эти критерии было нелегко. Указ от 9 февраля 1705 года предусматривал разграничение «государева слова» и «государева дела» – применение первого термина для политических преступлений, подлежащих исключительной юрисдикции Преображенского приказа, а второго для квалификации финансовых и прочих должностных злоупотреблений администрации: «Которые из купецких и всякого чина на Москве и в городех ведомых в Ратуше людей будут сказывать за собою государево слово, и тех на Москве брать, а из городов присылать в Ратушу, и во-первых спрашивать их инспекторам Ратушского правления Алексею Курбатову с товарищи, нет ли чего за ними причинного о его государеве здравии, и буде скажет, что есть, и тех, не распрашивая, отсылать для учинения указа в Преображенский приказ к стольнику Федору Юрьевичу Ромодановскому. А если, не ведая кто разности слова с делом, скажет слово, а явится дело, и тем, и другим, которые станут сказывать за собою его государевы дела, указ чинить в Ратуше им, инспекторам, с товарищи».[24]
Но такой подход не соответствовал исторической традиции, и от него пришлось отказаться. Новой попыткой определить содержание понятия «государево слово и дело» явился «именной из Сената» указ от 23 декабря 1713 года, который был «сказан всенародно и кликан биричем во всех городах»: «Ежели кто напишет или словесно скажет за собою государево слово или дело, и те бы люди писали и сказывали в таких делах, которые касаются о их государском здоровье и высокомонаршеской чести, или уведают какой бунт и измену». Этот указ очерчивал круг основных государственных преступлений, хотя и не классифицировал их по статьям. При этом он опирался на идущую из Средневековья традицию, связывая умаление царской «чести» с умыслом на «государское здоровье». Иные же толкования, в том числе и широко понимаемое нарушение государева интереса (лихоимство и произвол чиновников разного уровня), с помощью которых крестьянские общины и городские «миры» пытались бороться с возраставшим гнетом власти, пресекались: «А буде с сего его, великого государя, указу станут писать или сказывать за собою государево слово или дело, кроме помянутых причин, и им за то быть в великом наказании и разорении, и сосланы будут на каторгу».[25]