Мысль об убийстве Кирова у меня возникла в начале ноября 1934 г. Причина одна — оторванность от партии, от которой меня оттолкнули (исключение 8 месяцев назад)… Цель — стать политическим сигналом перед партией, что на протяжении последних 8 — 10 лет на моём пути жизни и работы накопился багаж несправедливого отношения к живому человеку. Эта историческая миссия мною выполнена. Я должен показать всей партии, до чего довели Николаева… План совершения покушения — никто мне не помогал в его составлении… Я рассматривал покушение как политический акт. Чтобы партия обратила внимание на бездумно бюрократическое отношение к живому человеку… Я сделал это под влиянием психического расстройства и сугубого отпечатка на мне событий в институте (исключение из партии)».
На следующий день при очередном допросе Николаев так дополнил свои объяснения: «Я не предполагал, что, совершив убийство, мне не удастся покончить жизнь самоубийством. Кроме того, подобными записями (дневник) я подготавливал себя морально к совершению убийства и самоубийства».
Изучение бумаг, оказавшихся у Николаева при себе, дополнило складывавшуюся картину психики преступника. Оказалось, что убийство он замыслил не в начале ноября, а гораздо раньше. Ещё 14 октября, накануне того дня, когда его задержали на проспекте Красных зорь, у дома, в котором жил Киров, сотрудники оперода как подозрительную личность, но, проверив документы, по распоряжению А. А. Губина отпустили, он написал предсмертную записку: «Дорогой жене и братьям по классу! Я умираю по политическим убеждениям, на основе исторической действительности. Поскольку нет свободы агитации, свободы печати, свободы выбора в жизни, и я должен умереть. Поскольку из ЦК (Политбюро) не подоспеет, ибо там спят богатырским сном». Теми же мыслями был проникнут, столь же косноязычно изложен и его дневник, который Николаев вел, по его признанию, с помощью жены.
В 22:30 в Москву, на имя наркома Г. Г. Ягоды, ушла вторая телеграмма, подписанная Медведем. В ней кратко излагались показания Милды Драуле, относившиеся только к ее мужу. О том, когда Николаева исключили из партии, что у него давно имелось зарегистрированное оружие. Но спустя два часа, в 0:40 2 декабря, начальник ленинградского управления НКВД отправил Ягоде ещё одну телеграмму: «В записной книжке Николаева запись: «герм. тел. 169 — 82, ул. Герцена, 43» (это действительно адрес германского консульства)».[10]
Так в полночь первого дня следствия обозначились три наиболее возможные версии, объясняющие трагическое происшествие. Во-первых, убийство на почве ревности. Это и сегодня подтверждается косвенными фактами, в частности, допросом Милды Драуле ровно через пятнадцать минут после убийства Кирова. Очевидно, Драуле не только находилась в тот роковой момент скорее всего в Смольном, но её считали прямо причастной к убийству. О том же свидетельствует и одна из записей в дневнике Николаева: «М., ты бы могла предупредить многое, но не захотела».
В пользу этой же версии говорит и странная неполнота первого протокола допроса Драуле, отсутствие в «деле» обязательного плана места преступления. Однако следствие сразу же, без проверки, отказалось от такой версии. Видимо, потому, что она бросала тень на моральный облик одного из лидеров партии, чернила его. Подтверждала и без того ходившие по Ленинграду кривотолки о шумных кутежах Кирова с женщинами во дворце Кшесинской.
Две версии
По-иному отнеслось следствие к «германскому следу» — неожиданно обнаруженной связи Николаева с генеральным консулом Германии в Ленинграде. Обратить же внимание на эти отношения, более чем непонятные, странные, сомнительные, заставило следующее. Оказалось, что Николаев неоднократно летом — осенью посещал германское консульство, после чего всякий раз направлялся в магазин Торгсина, где покупки оплачивал немецкими марками. Правда, расследование «германского следа» почти сразу же приняло довольно своеобразную форму.
5 декабря Николаева начали расспрашивать о визите в… латвийское консульство. Из протокола допроса: «Это было за несколько дней до проведения опытной газовой атаки в городе. В справочном бюро я получил номер телефона и адрес консульства» (настораживающая деталь: генеральное консульство Латвии находилось неподалёку от германского — на той же улице Герцена, в доме 53). Объяснил же Николаев следователям свое необычное желание следующим образом: мол, консулу сказал, что «должен получить наследство… являюсь латышом, говорил на ломаном русском языке».
Только 6 декабря Николаева все же начали расспрашивать об ином, более реальном посещении иностранного представительства: «— Когда вы обратились в германское консульство? — Это было спустя несколько дней после посещения латвийского консульства. В телефонной книжке я установил номер телефона германского консульства и позвонил туда. С консулом мне удалось переговорить лишь после неоднократных звонков. — Какой вы имели разговор с консулом? — Я отрекомендовался консулу украинским писателем, назвал при этом вымышленную фамилию, просил консула связать меня с иностранными журналистами, заявил, что в результате путешествия по Союзу имею разный обозрительный материал, намекнул, что этот материал хочу передать иностранным журналистам для использования в иностранной прессе. На все это консул ответил предложением обратиться в германскую миссию в Москве. Эта попытка связаться с германским консульством, таким образом, закончилась безрезультатно».
Следователи столь простыми, аполитичными объяснениями Николаева не удовлетворились. И Ежов, выступая с заключительным словом на февральско-мартовском Пленуме 1937 г., сказал, затрагивая убийство Кирова: чекисты «на всякий случай страховали себя ещё кое-где и по другой линии, по линии иностранной (выделено мной. — Ю.Ж.), возможно, там что-нибудь выскочит».[11]
Действительно, следствие три недели разрабатывало данную версию, претерпевавшую странную метаморфозу. Всякий раз чекисты заставляли Николаева говорить лишь о латвийском консульстве. 20 декабря: «Просил консула связать нашу группу с Троцким… На встрече третьей или четвертой — в здании консульства консул сообщил мне, что он согласен удовлетворить мои просьбы и вручил мне пять тысяч рублей». 23 декабря: латвийский консул «деньги дал для подпольной работы». Наконец 25 декабря на вопрос о том, как зовут латвийского консула, ответил: «Не могу вспомнить, его фамилия типично латышская». Но зато наконец сообщил дату первого визита к латвийскому консулу — 21 или 22 сентября 1934 г.
Таким образом, чекисты не отказались, вплоть до окончания следствия, от «германского следа», от факта получения денег в консульстве. Однако более чем своеобразно интерпретировали данные, которыми располагали. Все переадресовали консулу Латвии. Весьма возможно, чтобы не вызвать ухудшения отношений с Германией, и без того непростых после прихода к власти Гитлера.
Медведь на допросах Николаева 1 и 2 декабря, а 3 декабря — сменивший его замнаркома НКВД Я. С. Агранов[12] упорно придерживались иной версии. Настойчиво добивались от Николаева признания, что он убил Кирова исключительно по личным мотивам. Из-за исключения из партии, вообще из-за неудовлетворенности жизнью. Благо, сама биография убийцы, обнаруженные у него письма, дневник давали тому предостаточно оснований.
Леонид Васильевич Николаев родился в Петербурге 18 мая 1904 г. Отец — кустарь, умер задолго до Октябрьской революции. Мать — Николаева Мария Тихоновна, 1870 г. рождения, беспартийная, работала уборщицей трамвайного парка. Жена — Драуле Милда Петровна, 1901 г. рождения, из крестьян Лужского уезда, член ВКП(б) с 1919 г. Двое детей — сын Маркс 1927 г. рождения и сын Леонид 1931 г. рождения. Проживал Николаев с женой и детьми по адресу — Ленинград, улица Батенина, дом 9/39, квартира 17.
В детстве Николаев был болезненным ребенком, до семилетнего возраста не ходил. Учился в Петрограде, школу — высшее городское училище — не окончил. Приблизительно с 12 лет был отдан в учение частнику-кустарю на Выборгской стороне. После Октябрьской революции опять «где-то» учился. В годы Гражданской войны уехал на Волгу, там в «каком-то сельсовете» был писарем. Вернулся в Петроград в 1922 г., работал в Выборгском райкоме комсомола, затем техническим секретарем комсомольской ячейки на заводе «Красная заря». В 1924 г. был направлен в Лугу заведующим общим отделом укома комсомола. Там познакомился с Милдой Драуле, работавшей в укоме партии, вступил с нею в брак в 1925 г.
С конца 1925 г. Николаев снова в Ленинграде. Работает на освобожденных комсомольских должностях в Конторучете, одном из научных институтов, на заводах «Красная заря», № 7 (бывший «Арсенал», культпропа-гандист цеховой ячейки), им. Карла Маркса. Осенью 1930 г. направлен в Восточносибирский край на хлебозаготовки. В начале 1931 г. Николаев вернулся в Ленинград, работал референтом оргинструкторского отдела обкома ВКП(б), заведующим финансовым сектором областного совета общества «Долой неграмотность», в 1932–1933 гг. — инспектором областной РКИ, с сентября 1933 г. по апрель 1934 г. — разъездным инструктором областного Истпарта, откуда уволен и где исключен из партии за отказ подчиниться решению о мобилизации «на транспорт» для работы в одном из политотделов какой-либо железной дороги. По апелляции 17 мая восстановлен Смольнинским райкомом ВКП(б) в партии, но со строгим выговором, занесенным в учетную карточку. 5 июня подал апелляцию в горком, но получил отказ. 3 августа послал апелляцию и письмо на имя Сталина в Москву, в ЦК ВКП(б), откуда ответ так и не получил.