– Слышал ли я его? – с обидой сказал больной. – Еще бы! Я слышал его...
– А между прочим, говорят, что он был не очень силен по части богословия, – сказал мистер Кэннингем.
– В самом деле? – сказал мистер Мак-Кой.
– Ну, разумеется, не так чтобы уж совсем, знаете. Но все-таки говорят, что иногда в его проповеди было что-то не совсем то.
– Да... вот это был человек! – сказал мистер Мак-Кой.
– Я слышал его однажды, – продолжал мистер Кернан. – Забыл теперь, о чем была проповедь. Мы с Крофтоном сидели сзади в... в партере, что ли... как это...
– В главном приделе, – сказал мистер Кэннингем.
– Да, сзади, недалеко от двери. Забыл, о чем он... Ах да. он говорил о папе римском, о покойном папе. Теперь вспомнил. Честное слово, великолепная была проповедь! А голос! Господи ты боже мой, вот был голос! Он назвал его «Узником Ватикана»[6]. Помню, как Крофтон сказал мне, когда мы выходили...
– Но ведь Крофтон оранжист[7], не так ли? – сказал мистер Пауэр.
– Да, конечно, – сказал мистер Кернан, – к тому же завзятый оранжист. Мы тогда пошли в пивную Батлера на Мур-Стрит, честное слово, я был взволнован как никогда и помню, он мне сказал, вот так, слово в слово: «Кернан, – говорит, – мы с вами поклоняемся разным алтарям, – говорит, – но вера наша едина». Меня даже поразило, как это он здорово сказал.
– Правильные слова, – сказал мистер Пауэр. – В церкви всегда были прямо толпы протестантов, когда отец Том говорил проповедь.
– Между нами не такая уж большая разница, – сказал мистер Мак-Кой. – Мы одинаково верим в...
Он на мгновение замялся.
– ...в спасителя. Только они не верят в папу римского и в Пресвятую Деву.
– Но, разумеется, – сказал мистер Кэннингем спокойно и внушительно, – наша религия – единственно истинная, наша древняя, святая вера.
– Даже не говорите, – сказал мистер Кернан с горячностью.
В дверях спальни показалась миссис Кернан; она объявила:
– К тебе гость пришел!
– Кто?
– Мистер Фогарти.
– А-а, идите-ка сюда!
Бледное продолговатое лицо появилось в освещенной части комнаты. Линия бровей, изогнувшихся над приятно удивленными глазами, повторяла дугообразную линию свисающих усов. Мистер Фогарти был скромный бакалейщик. В свое время он был владельцем одного из дублинских баров, но потерпел крах, потому что его финансовое положение позволяло ему иметь дело лишь с второразрядными винокурами и пивоварами. Тогда он открыл небольшую лавку на Глэзневин-Роуд, где, как он надеялся, его манеры помогут ему снискать благоволение местных хозяек. Он держался непринужденно, заговаривал с маленькими детьми, говорил медленно и раздельно. Вообще был человек культурный.
Мистер Фогарти принес с собой подарок – полпинты хорошего виски. Он вежливо осведомился о здоровье мистера Кернана, поставил свой подарок на стол и, почувствовав себя равным, присоединился к компании друзей. Мистер Кернан весьма оценил подарок: он помнил, сколько он должен мистеру Фогарти по старым счетам. Он сказал:
– Я никогда в вас не сомневался, старина. Открой-ка, Джек, ладно?
Мистер Пауэр снова исполнил обязанности хозяина. Стаканы ополоснули, в каждый налили по маленькой порции виски. Разговор явно оживился. Мистер Фогарти, сидя на краешке стула, слушал с особенным вниманием.
– Папа Лев XIII[8], – сказал мистер Кэннингем, – был одним из самых ярких людей своей эпохи. Его великим начинанием было воссоединение римско-католической церкви с православной. Это была цель его жизни.
– Мне приходилось слышать, что он был одним из культурнейших людей в Европе, – сказал мистер Пауэр. – Это помимо того, что он был папой.
– Да, – сказал мистер Кэннингем, – пожалуй, самым культурным. Его девиз, когда он вступил на папский престол, был «Lux на Lux» – «Свет на свету».
– Нет, нет, – сказал мистер Фогарти нетерпеливо. – По-моему, здесь вы не правы. Его девиз был, по-моему, «Lux в Tenebris» – «Свет во тьме»[9].
– Ну да, – сказал мистер Мак-Кой, – Tenebrae.
– Позвольте, – сказал мистер Кэннингем непреклонно, – его девиз был «Lux на Lux». A девиз Пия IX, его предшественника, был «Crux на Crux», то есть «Крест на кресте»[10]; в этом и есть разница между их понтификатами.
Поправку приняли. Мистер Кэннингем продолжал:
– Папа Лев, знаете, ученый и поэт.
– Да, у него волевое лицо, – сказал мистер Кернан.
– Да, – сказал мистер Каннингем. – Он писал стихи на латыни.
– Неужели? – сказал мистер Фогарти.
Мистер Мак-Кой с довольным видом отпил виски, покачал головой, выражая этим свое отношение и к напитку и к тому, что сказал его друг, и сказал:
– Это, я вам скажу, не шутка.
– Нас этому не обучали, Том, – сказал мистер Пауэр, следуя примеру мистера Мак-Коя, – в нашей приходской школе.
– Ну и что ж, хоть обстановка там не парадная, немало дельных людей вышло оттуда, – сказал мистер Кернан нравоучительно. – Старая система была лучше – простое, честное воспитание. Без всяких этих современных вывертов...
– Верно, – сказал мистер Пауэр.
– Никаких роскошеств, – сказал мистер Фогарти.
Он сделал особое ударение на этом слове и выпил с серьезным видом.
– Помню, я как-то читал, – сказал мистер Каннингем, – что одно из стихотворений папы Льва было об изобретении фотографии – по-латыни, разумеется.
– Фотографии! – воскликнул мистер Кернан.
– Да, – сказал мистер Каннингем.
Он тоже отпил из своего стакана.
– Да, как подумаешь, – сказал мистер Мак-Кой, – разве фотография – не замечательная штука?
– Конечно, – сказал мистер Пауэр, – великим умам многое доступно.
– Как сказал поэт: «Великие умы к безумию близки»[11], – заметил мистер Фогарти.
Мистер Кернан был, казалось, чем-то обеспокоен. Он старался вспомнить какое-нибудь заковыристое положение протестантского богословия; наконец он обратился к мистеру Каннингему.
– Скажите-ка, Мартин, – сказал он, – а разве не правда, что некоторые из пап – конечно, не теперешний и не его предшественник, а некоторые из пап в старину – были не совсем... знаете ли... на высоте?
Наступило молчание. Мистер Кэннингем сказал:
– Да, разумеется, были и среди них никудышные люди... Но вот что самое поразительное: ни один из них, даже самый отчаянный пьяница, даже самый... самый отъявленный негодяй, ни один из них никогда не произнес ex cathedra[12] ни одного слова ереси. Ну, разве это не поразительно?
– Поразительно, – сказал мистер Кернан.
– Да, потому что, когда папа говорит ex cathedra, – объяснил мистер Фогарти, – он непогрешим.
– Да, – сказал мистер Кэннингем.
– А-а, слыхал я о непогрешимости папы. Помню, когда я был помоложе... Или это было?..
Мистер Фогарти прервал его. Он взял бутылку и подлил всем понемногу. Мистер Мак-Кой, видя, что на всех не хватит, начал уверять, что он еще не кончил первую порцию. Раздался ропот возмущения, но вскоре все согласились и замолчали, с удовольствием вслушиваясь в приятную музыку виски, льющегося в стаканы.
– Вы что-то сказали, Том? – спросил мистер Мак-Кой.
– Догмат о непогрешимости папы, – сказал мистер Кэннингем, – это была величайшая страница во всей истории церкви.
– А как это произошло, Мартин? – спросил мистер Пауэр.
Мистер Кэннингем поднял два толстых пальца.
– В священной коллегии кардиналов, архиепископов и епископов только двое были против, тогда как все остальные были за. Весь конклав высказался единогласно за непогрешимость, кроме них. Нет! Они не желали этого допустить!
– Ха! – сказал мистер Мак-Кой.
– И были это – один немецкий кардинал, по имени Доллинг... или Доулинг... или...[13]
– Ну, уж Доулинг-то немцем не был, это как пить дать, – сказал мистер Пауэр со смехом.
– Словом, один из них был тот знаменитый немецкий кардинал, как бы его там ни звали; а другой был Джон Мак-Хейл[14].
– Как? – воскликнул мистер Кернан. – Неужели Иоанн Туамский?
– Вы уверены в этом? – спросил мистер Фогарти с сомнением. – Я всегда думал, что это был какой-то итальянец или американец.
– Иоанн Туамский, – повторил мистер Каннингем, – вот кто это был.
Он выпил; остальные последовали его примеру. Потом он продолжал:
– И вот они все собрались там, кардиналы, и епископы, и архиепископы со всех концов земли, а эти двое дрались так, что клочья летели, пока сам папа не поднялся и не провозгласил непогрешимость догматом церкви ex cathedra. И в эту самую минуту Мак-Хейл, который так долго оспаривал это, поднялся и вскричал громовым голосом: «Credo!»
– «Верую!» – сказал мистер Фогарти.
– «Credo!» – сказал мистер Каннингем. – Это показывает, как глубока была его вера. Он подчинился в ту минуту, когда заговорил папа.
– А как же Доулинг?
– Немецкий кардинал отказался подчиниться. Он оставил церковь.