— Скажите, а кто еще перешел сюда из Комси?
— Насколько мне известно, никто.
Кемп вынул трубку изо рта и улыбнулся. Уголки его рта поползли вверх и в стороны.
— Я могу оказаться очень полезным.
Сэр Джордж сразу понял, о чем он, но чувствовал, что вступать в мелкий заговор с Кемпом ниже его достоинства.
— Но… мм-мм… послушайте, Кемп, мне надо знать, вы пьете… мм-мм… по-прежнему?
— Пью. Но только джин. Редко другое. Пью, но не напиваюсь, так что не беспокойтесь, дорогой мой генеральный секретарь. Правда, меня можно было бы обвинить — и то, на мой взгляд, несправедливо — в некоторой безответственности, ну, скажем, вдруг начинаю смеяться на собраниях.
Сэр Джордж нахмурился.
— Но это из-за джина?
— Конечно, тут и джин действует. Но разве, даже с точки зрения Дискуса, нельзя найти в этом хорошую сторону? Разве не ценно, и для такого учреждения в особенности, когда человек непредвзято выражает свое мнение, особенно если этот человек неглуп, чуток, но нуждается в порции джина для подкрепления? Разве плохо иногда обращаться за поддержкой к здравому смыслу такого любителя джина? Даже если вы считаете, что нельзя пить так много, как пью я — грешен! грешен! — то вспомните шекспировского мудреца, венского герцога.
Тут Кемп наклонился вперед, расширив глаза так, что они вспыхнули синим пламенем.
— «Пусть дьявола почтят на огненном престоле!» У меня всегда волосы становятся дыбом от этих строк в «Мере за меру». Но их, конечно, надо истолковывать в том смысле, что…
— Только не сегодня, — ворчливо перебил его сэр Джордж. — Сейчас мне не до трактовки «Меры за меру», Кемп. Основной вопрос вот в чем: раз вы уже тут, что нам с вами делать?
Кемп посмотрел на него с упреком. Синева глаз поблекла.
— По-вашему, нехорошо вышло? Нет, тут вы ошибаетесь. Я человек с интуицией, чего в вас, как мне кажется, нет, и я смогу быть вам очень и очень полезным.
— Что ж, будем надеяться, — сказал сэр Джордж, досадуя, что ему самому стало неловко за себя. — А Нейл Джонсон знает, что вы вернулись? Знает? Отлично. Я поговорю и с ним, и с другими главами отделов. Ну, пожалуй, это все.
Однако минут через двадцать, когда испарились все следы посещения Кемпа — и запах скверного табака, и сладковатый запах джина, и пагубное для здравомыслящего человека обаяние, исходившее от всего его существа, — сэр Джордж снова усомнился.
— Ничего не понимаю, — сказал он миссис Дрейтон. — Если министерство хотело от него избавиться — и это мне вполне понятно, — почему же его не отправили обратно в Комси, где он был перед уходом в министерство?
— Но он предпочитает служить в Дискусе. — Голос ее звучал ласково, очарование Кемпа все еще действовало. — Он мне сам сказал.
— Да, он и мне сказал. Мало ли что он говорит. Безответственный человек. Нет, мне это и непонятно, и не по душе. Но с министерством я говорить не намерен. Надо выяснить с тем, кто явно стоит за всей этой кемповской историей, а я знаю, кто это. Джоан, позвоните в Комси, скажите, что я хочу поговорить с сэром Майклом Стратерриком по срочному делу.
Но в Комси ответили, что сэр Майкл сейчас отсутствует.
— Вечно одно и то же! — Сэр Джордж чувствовал, что срывается на крик, по ему было не до того. — Каждый раз, черт побери, как мне надо с ним поговорить, он уходит до конца дня. И что он только делает после ленча, не понимаю!
2
В ту самую минуту, когда сэр Джордж задавал этот вопрос на Рассел-сквер, сэр Майкл в Хемпстеде сидел на кровати сэра Джорджа с галстуком в одной руке и сигаретой в другой, соображая, стоит ли ради глотка виски с содовой спускаться вниз, в столовую. На соседней кровати Элисон, супруга сэра Джорджа, лежала голая под шелковым покрывалом, чей розовый цвет был немного светлее цвета ее щек, раскрасневшихся от любовной игры. Природа не поскупилась, создавая эту мощную красивую женщину, которая в обществе умела держаться так надменно, что большинство мужчин считали ее лишенной всякого темперамента, тогда как на самом деле она была чувственной и страстной. Именно по этой причине сэр Майкл и оказался тут: он любил романы, подперченные такими контрастами и противоречиями, любил срывать плоды там, где другие мужчины видели только крепость в пустыне.
Сейчас, нерешительно медля, с галстуком в руке, он понял, что ведет себя не слишком разумно. Ему удалось высвободиться из ее благодарных, но еще совершенно бездумных объятий, пробормотав, что ему надо торопиться куда-то по делу Комси, и стал одеваться с нарочитой торопливостью. Но вдруг он устал притворяться, хоть и чувствовал, что сейчас вызовет те комментарии, которые больно ранят мужчину, когда он и на самом деле выдохся, устал и очень уязвим. Все они одинаковы, кроме совершенных дурочек: все они обижаются, чувствуют, что их чем-то унизили, даже предали, оттого что за вспышкой страсти не последовали излияния в преданности, эмоциональные и духовные гарантии верности. И после того как страсть утихает и уже кажется им только хитрой мужской уловкой, они злобно выпускают когти и не вслепую, а с безошибочной интуицией вонзают именно в самые незащищенные, легко ранимые изъяны в броне мужского самолюбия и самоуважения. Вот и опять он сам напросился на сцену.
— Нет, наверно, я сошла с ума… — начала она.
— Дорогая моя Элисон, мы оба сошли с ума! — Легкий тон светской комедии. — Не хотите ли выпить?
— Нет. Впрочем, да, раз вам без этого не обойтись. Только прежде чем идти вниз, завяжите галстук и наденьте пиджак. Правда, в доме никого нет, но вас могут увидеть в окно.
Он поймал себя на том, что спускается вниз крадучись, и, раздосадованный собой, зашагал внушительно и с достоинством — так, вероятно, ходил по своему дому сам сэр Джордж Дрейк, даже когда супруга отвергала его робкие домогательства. Но хотя сэр Майкл надел галстук и пиджак, башмаков на нем не было, и он сразу понял, что неосмотрительно шагать внушительно и с достоинством в одних носках. Вытащив из подошвы какую-то кнопку и проклиная все на свете, он проскакал на одной ноге в столовую — унылую, тесную комнату в коричневато-зеленых тонах, где витали призраки всех неудачных званых обедов. И, щедро наливая себе виски сэра Джорджа, сэр Майкл подумал, что по этой столовой сразу было видно, и откуда родом Элисон — с шотландского приморья, и где воспитывалась — в университете Сент-Эндрюса.
Но в спальне все осталось как было.
— Да, я сумасшедшая, — повторила Элисон, цепляясь за свою же реплику, и явно в том же настроении. — Смотрю на вас и не понимаю, как я могла вообразить, что вы того стоите!
— Но я и не притворялся, что я того стою, — впрочем, непонятно, что вы этим хотите сказать?
Она игнорировала его вопрос. Пока он ходил за виски, она сочинила целую речь, не допускавшую никаких перебивок.
— По правде сказать, вы хотя и горец, но дутый любовник. Да, признаюсь, сначала вы кажетесь очень привлекательным. Но и это не вы. Какой-то предок восемнадцатого века, какой-то пылкий романтик, темноглазый якобинец, проигравший бой, оставил вам в наследство это изборожденное страстями лицо, это выражение глаз, как оставляют в наследство табакерку или серебряный кубок. А нам, женщинам, так хочется знать, что за этим кроется, — вот и приходится и раз, и другой ложиться с вами в постель, прежде чем мы наконец признаемся себе, что за этим абсолютно ничего нет, кроме желания провести с женщиной часок после ленча, не беря на себя никакой ответственности. Не скажу, что вы в этих делах плохи, но желания ваши диктуются вовсе не честной страстью, а, скорее, тщеславием.
— Да, быть может, вы и правы. — Все тот же легкий тон. — Может быть, это и тщеславие. А может, и озорство. И что-то еще, совсем другое, какая-то очень древняя, глубоко укоренившаяся потребность — овладевать женой врага.
— Неужели? Разве все мы замужем за вашими врагами?
— Здесь ведь столица Англии. Но вы все время говорите во множественном числе «мы, женщины», словно вас у меня десятки!
— Возможно, почем я знаю! — Она пристально посмотрела на него. Глаза у нее были карие, жаркие, на них он и сделал первую ставку, несмотря на ее величественные манеры и крупные внушительные черты лица. — Я могу назвать по крайней мере троих — две мне сами доверили все, третью я наверняка угадала. Надо бы нам организовать союз: Ассоциация дневных развлечений имени сэра Майкла Стратеррика. Жаль, что вы того не стоите. Все мы очень скоро начинаем понимать — и вовсе не из тщеславия, — что не любите вы нас потому, что по существу любить не способны.
— Пожалуй, вы правы. Причина не в вас. Да, причина во мне самом. Чувство никогда не может выкристаллизоваться во мне — да вы вспомните Стендаля. Даже когда я был молод и глуп, ничего не выходило, а уж теперь, наверно, ничего и не выйдет.
Как он вспоминал эти слова, когда, как дурак, полный отчаяния, вымаливал любовь у прелестной, по неумолимой богини! Как он их вспоминал в другие дни, наступившие очень скоро!