— Нет, нет, — сказала она. — Расскажи лучше, что было дальше.
— А что было дальше?
— Ну, ну, после того, как ты открыл форточку.
— Так я же вообще умею, я в тот раз не открывал…
— Ты открыл окно?
— Нет, окно я не умею.
— Если не окно, так форточку. Это не так важно, — сказала Анна Семеновна. — Мы остановились на том, как ты пролез в форточку и подошел туда, где ты сейчас стоишь. Шкаф был закрыт на замок…
— Не был он закрыт на замок, Анна Семеновна! Когда я уходил, не было замка!
— Ну, вот, видишь, ты почти все и рассказал!
— Вечером не было замка.
— Ах, вечером, — сказала Анна Семеновна. — А почему ты покраснел?
— Анна Семеновна, — сказал я, — честное–пречестное слово, ничего такого не было! Не брал я тетрадей, не брал карандашей!
— А резинки? — спросила Анна Семеновна. — Может быть, все остальное взял кто–нибудь другой?
— Конечно, кто–нибудь другой, — сказал я.
— А ты — только резинки…
— Не брал я резинок, Анна Семеновна! Вы же знаете, я никогда ничего не брал. Меня же никогда не ловили на таком…
— По–твоему, не пойманный — не вор? — спросила Анна Семеновна.
— Не знаю, — сказал я. — Только я не вор, и зря вы на меня говорите…
Анна Семеновна встала и взяла меня за плечи. Она подвела меня к окну и сказала:
— Я знаю, что ты мальчик честный и не вор, но один раз тебя, как говорится, лукавый попутал. Я понимаю, тебе очень хочется, чтобы этого не было. Ты очень жалеешь, что это случилось, и никогда больше не будешь ничего брать…
— Анна Семеновна! — сказал я. — Никакой меня лукавый не путал, не знаю я, чего вам от меня надо, не хочу больше здесь стоять.
— А это чей след? Разве не лукавого? — торжествующе спросила Анна Семеновна.
На желтой глине у самого окна был отчетливый след от туфли. Бороздки в нем были точно такие, как рубчики на моей туфле.
— Узнаешь? — спросила Анна Семеновна.
— Так ведь у всех такие туфли, не у меня только, — сказал я.
— Но ведь размер твой! Хочешь, сходим померяем?
— Нет, — сказал я и топнул ногой. — Нет, это неправда. Это не мой след. Не брал я тетрадей, не брал карандашей, не брал резинок. — И я еще раз топнул ногой.
— Не топай ногой, Валя, — подозрительно ласково сказала Анна Семеновна. — Не ты, так не ты. Иди гуляй. Я никому не скажу о том, что здесь было. Я думала, у тебя хватит мужества признаться. А ты разнервничался, как девчонка. Иди! Я заплачу за тетради из своего кармана. Не думай, что он такой у меня большой. Просто я не хочу, чтобы ребята к началу учебного года остались без тетрадей. И пусть то, что лежит на твоей совести, будет тебя вечно мучить. Ты свободен, иди!
Я вышел из кабинета злой. Ведь было же совершенно ясно, что это не я. Я походил по коридору и придумал, что делать. Меня мучило что–то. Не совесть, а что–то другое. Я подумал, что, если сделаю то, что решил, это не будет меня мучить.
Я вернулся к кабинету и постучал.
— Войди, — сказала равнодушным голосом Анна Семеновна.
Она будто знала, что я вернусь.
— Анна Семеновна, — спросил я, — а какие там тетради были? В клеточку или в линеечку?
— Пятьдесят в клеточку и пятьдесят в линеечку, — сказала она как–то нехотя, не поднимая головы от бумаг.
Я не знаю, что она подумала насчет моего вопроса, но почему–то ответила.
— А карандашей была одна коробка?
— Одна, — сказала Анна Семеновна.
— А резинок?
— Тоже одна.
— Ладно, — сказал я. — Спасибо, Анна Семеновна. — Мне хотелось сказать ей, что я принесу все это, но я подумал, что лучше потом. Пусть–ка она удивится! И пусть на меня не думает.
Деньги у меня были. Я их заработал, когда был книгоношей в библиотеке до отъезда на дачу. Побежал в магазин.
— Дайте сто тетрадей, и коробку карандашей, и коробку резинок! — сказал я.
— Сколько, сколько? — спросила продавщица. Я повторил.
— Поди–ка сюда! — сказала продавщица.
Она протянула руку и дотронулась до моего лба.
— Холодный, — сказала она удивленно.
— А что? — спросил я.
— Я думала, у тебя температура.
— А разве нельзя? — спросил я.
— Да у тебя и денег–то столько нет, — сказала продавщица.
— А сколько надо?
Она посчитала на счетах и сказала:
— Тридцать шесть восемьдесят!
— Ого! А откуда вы знаете, что у меня нет?
Я сказал это, чтобы выиграть время. Надо было быстро решать, что делать. Денег не хватало. У меня было ровно тридцать. Я стал вспоминать, как поступили два мальчика из Одессы, у которых не хватало денег на электрическую машину. Они, кажется, купили что–то другое. Мне же нельзя было покупать другое.
Продавщица сказала:
— Ты же еще не работаешь.
— Откуда вы знаете? — Я показал ей свои деньги в кулаке.
— Да я все равно столько тетрадей тебе не дам, — сказала продавщица. — На что тебе столько?
— Как на что? Писать!
— Иди домой, — сказала продавщица. — Нечего тут торчать. Можно пять штук…
— А наши ребята на чем будут писать? — спросил я.
— Какие — ваши?
И я понял, что мне повезло.
— Наши, детдомовские, — сказал я.
— С этого бы и начинал.
Продавщица провела меня за прилавок. Стала выписывать счет. Я сказал, чтобы всего было на тридцать рублей. Черт с ним! Накоплю еще и куплю остальные. Она отсчитала мне пятьдесят тетрадей в клеточку и четырнадцать в линеечку. И дала коробку карандашей и коробку чернильных резинок.
— Иди теперь, — сказала она и отвернулась.
И напрасно отвернулась, потому что я схватил полную пачку тетрадей в линеечку и бросил на пол неполную. Сам не знаю, как это у меня вышло.
— Что ты там на пол бросаешь? — спросила продавщица.
Я стал удивительно спокоен и ловок. Я сказал:
— Так, это тетради.
— Ну, беги, — сказала продавщица.
И я побежал. Да еще как!
Я понял, что за мной не гонятся, только когда прибежал к бараку. Я снял курточку, накрыл ею свою ношу и вбежал в коридор. Расталкивая встречных, я влетел без стука в кабинет и положил тетради и коробки Анне Семеновне на стол.
Анна Семеновна встала из–за стола и посмотрела на меня восхищенно.
— Я не ошиблась в тебе, — сказала она. — Молодец! — И поцеловала меня в лоб.
Это показалось мне странным.
— И все остается между нами, — сказала она. — Я верила в тебя!
Что там остается между нами? Что я свои деньги истратил? Вот новость! Я, конечно, не сказал ей, что на свои купил. Я даже счет по дороге порвал и выбросил. Но она–то откуда об этом знает?
— И не думайте на меня всякое разное, — сказал я с упреком.
— Ну, конечно, нет! — сказала она нежным голосом, и я понял, что она ничего не заметила.
— Валька признался! — услышал я писк какой–то девчонки, которая подло подслушивала у двери.
И по всем спальням зажужжало:
— Валька признался! Валька признался!
И сразу стало тихо, потому что все поняли, что бояться нечего.
Ко мне подошел Шурка Озеров, а за ним Толька Яковлев.
— Дурак, что признался, — сказал Шурка Озеров тихо. — Мы с Толькой не признались.
— А я и не признавался. Я на свои купил.
— Ну и дурак! — сказал Толька.
— Она к нам и так и этак приставала, — сказал Шурка.
— «Это, — говорит, — твой след на глине…»
— «Ты, — говорит, — ночью ходил…»
— «Тебя, — говорит, — Сонечка видела…»
— А ты не краснел? — спросил я Тольку.
— Нет, — сказал он.
— А ты? — спросил я Шурку.
— И я нет, — сказал Шурка.
— А я краснел, — сказал я.
— Ну и дурак, — сказал Шурка.
1959
НИЧЕЙ БРАТ
Андрею Битову
За двумя дверями глухо прошумела вода. Кораблев прошел умывальную на цыпочках, неслышно приоткрыл дверь и высунул в щель красный нос — руль, румпальник.
— Ладно, выходи, — сказал Мясник. — Не прячься. Вижу твой румпальник.
Нос исчез, и дверь стала медленно закрываться.
— Большой, не бойся… — равнодушно сказал Мясник. — Ты, наверно, думал, что я буду спрашивать три рубля. У тебя есть, я знаю, ты вчера Маленькому дал. А я подожду до стипендии, как ты сказал. Он же тебе брат, правильно, а я тебе никто. Если бы я тебе был брат, ты бы мне тоже дал, правда?
— А ты не обманываешь? — спросил Кораблев из–за двери. — Ты не побежишь за мной в техникум? Не будешь кричать на всю улицу, что я не отдаю три рубля за хлеб? Что я обманщик и вор?
— Нет, Корабль, я не буду, — сказал Мясник. — Это я в прошлом месяце кричал, потому что ты обещал сразу, а уже вон сколько не отдаешь. Я в тот раз кричал потому еще, что Кочерыга получил премию за мой рисунок, а половину шоколадки отдал Ковалю, а мне ничего не дал. А когда я стал кричать, что он зажилил, Коваль меня побил. Это я срывал на тебе свою злобность, понятно?