Хитров высокого роста, удлиненное чисто выбритое лицо с умными серыми глазами, темно-русые волосы зачесаны назад, загорелый, лоб выпуклый, немного выпирают скулы, нос прямой. Вадим знал, что он сильный человек. Отец тоже не слабак, как-то за городом — они семьями выезжали на электричке в Тосно за грибами — взялись на лужайке бороться, так никто друг друга не смог одолеть. Арсений Владимирович сейчас в широких кремовых брюках и полосатой футболке со шнурком вместо пуговиц, на широкой в запястье руке — немецкие трофейные часы с черным циферблатом. Они не боятся ударов и воды. У отца тоже были такие…
Жестокие слова произносил Хитров, но Вадим был бы ему за это благодарен, если бы он утешал, бодрился, мальчишка обиделся бы. Нравилось ему и то, что друг отца разговаривал с ним, как со взрослым.
Вадим рассказал ему о последних, с намеком, словах матери, о своем псковском дедушке Добромыслове, посетовал, что, наверное, найти его в Пскове будет не просто. Адреса-то не знает…
— Подожди, — наморщил крутой загорелый лоб Арсений Владимирович, — Добромыслов… — У него два Георгиевских креста за первую мировую… Сидел одиннадцать лет. Мы были в прошлом году с твоим отцом у него. Твой дед — лесничий. Он нас на лодке по реке Великой доставил на глухие лесные озера, постреляли уток, я даже пяток куропаток в овсах уложил… Не в Пскове твой дед живет, Владик, в Пушкиногорском районе, по-моему, в самом райцентре, есть у него, конечно, и лесная сторожка. Спросишь в лесничестве — скажут, где он. Мы-то у него дома не были, он встретил нас на вокзале — и сразу на охоту.
Это уже обнадеживало. Отец очень любил природу и отпуск, как правило, проводил на Псковщине, но тогда Добромыслов сидел в лагере и останавливались они на озерах, жили в палатке, плавали и по реке Великой. Отец был хорошим охотником, стрелял мелкую дичь только к столу, не жадничал и на рыбалке. Вадиму лишь дважды выпало счастье побывать с отцом на Псковщине. Охота ему не нравилась, а рыбалку любил. И рыбы в тех краях было много. Бывало, поставят с отцом с вечера жерлицы, а утром почти с каждой снимают щуку…
Послышалось громкое пение, они одновременно взглянули на Аничков мост, через него проходила колонна зеленых грузовиков со спортсменами в синих майках и черных трусах. Юноши и девушки сидели на деревянных скамьях, вдоль бортов грузовиков были натянуты красные транспаранты: «Все выше и выше и выше! Слава советским спортсменам! Спорт — это здоровье нации!». Прохожие останавливались и смотрели на горластую, загорелую молодежь на раскрашенных машинах.
— Вот таких же молодых прямо со школ и институтов везли в сорок первом в самое пекло, правда, пели они другие песни: «Сталин наша слава боевая, Сталин нашей юности полет… с песнями борясь и побеждая-я наш народ за Сталиным идет…». А народ шел умирать, расплачиваться за глобальные промахи бездарного полководца…
— Но мы же победили! — вырвалось у Вадима. Про войну он много прочел книг, учителя заставляли читать такие книги, как «Сын полка» Катаева, «Повесть о настоящем человеке» Полевого, всем классом ходили смотреть «Подвиг разведчика»…
— Победили, — угрюмо уронил Арсений Владимирович, — но какой ценой? За каждого немца три-четыре наших? В роте, с которой я воевал, к концу войны осталось шесть человек. Нам с твоим отцом повезло, а другим? Я воевал за советскую власть, а твой отец — за Россию. И как отблагодарила нас за это советская власть? Я чудом избежал лагерей после победы, а твой отец… Эх, да что говорить! — безнадежно махнул он рукой, — Сегодня твоих отца и мать, а завтра, может, и меня… Страшная страна, чудовищный строй, кровожадный тиран… Дракон!
Хитров снова уставился на воду, из канализационной трубы выливалась беловатая муть и расползалась по поверхности, красивые с изогнутыми крыльями чайки кружили над этим белесым пятном, изредка приводнялись и, подхватив что-то клювом, изящно взмывали вверх. Солнце уже скрылось за домами, верхние этажи зданий на Невском и Фонтанке окрасились в нежно-розовый цвет, ослепительно блестели окна. Под Аничков мост неторопливо вполз небольшой белый речной трамвай, в гранитную набережную звучно заплескалась волна, из динамика бодро неслось: «…наш паровоз, вперед лети, в коммуне остановка…».
— Мы давно уже остановились, — негромко продолжал Хитров — В развитии, науке, культуре. А это гибельно для народа…
Вадим понимал, что все это он говорит скорее для себя, лишь у них дома Арсений Владимирович мог так рассуждать, потому что точно так же думал и отец. Вадима они не опасались, знали, что он не распустит слух, да потом, сверстники и не поняли бы его. Они боготворили Ленина и Сталина, дружно чтили Маркса и Энгельса, даже не зная, что они такого сделали. Марксизм-ленинизм изучали в старших классах. Правда, два густобородых человека с хитрым прищуром еще с детского садика смотрели на них со стен, а рядом с ними неизменно висели улыбчивый Ильич и всегда серьезный черноусый Сталин. В послевоенные годы генералиссимус заслонил своим чеканным профилем Маркса, Энгельса и даже Ленина. Вождь и учитель казался на портретах огромным и могучим и Вадим не мог поверить, что он небольшого роста, с сухой покалеченной рукой и вдобавок рябой. Об этом рассказал отец. Он же поведал и о том, что Ленин очень страшно умирал в Горках: ночами из дворца неслись дикие вопли, переходящие в вой. Местные жители, проходя мимо, крестились и шептали: «Сгинь, антихрист!».
Конечно, отец не сразу стал такое рассказывать сыну, скорее всего, в последний год, когда Вадим учился в четвертом классе. Мать была более сдержана, но и она не скрывала своего отрицательного отношения к советской власти, вождям мирового пролетариата, так же считала, что это они привели великую державу к гибели. Мать работала старшим научным сотрудником в Пушкинском доме на Васильевском острове. Она часто приносила из архива подлинные документы и письма русских классиков, о которых мало кто знал. От нее Вадим впервые и услышал про запрещенные романы Достоевского, особенно «Бесы» и «Дневник писателя», про романы и повести Замятина, Пильняка, Булгакова, Платонова, Сологуба, Мережковского, Бунина. В школе учителя утверждали, что самый гениальный поэт — это Владимир Маяковский, а Вадим не мог выучить наизусть ни одного его стихотворения. Прославлялись поэты Демьян Бедный, Сулейман Стальский, Безыменский, Симонов, Ошанин, Алигер, Сейфулина, а читать их было невозможно, как и рекомендуемую в школе прозу классиков соцреализма. Всю эту прозу и поэзию отвергала и мать. И действительно, стихи Есенина, Пушкина, Лермонтова запоминались сами собой, а «классиков» соцреализма нужно было зубрить и зубрить, впрочем, все быстро вылетало из головы. Развитие Вадима Белосельского шло как бы в двух плоскостях: школьная программа и домашние чтения. Это были совершенно две разные системы. Может, от того, что домашнее воспитание было более интеллигентным и запретным, мальчик больше усваивал то, что преподавали ему родители. Когда он в четвертом классе спросил учительницу про роман Булгакова «Белая гвардия», та даже растерялась, потом путано пояснила, что малоизвестный драматург переложил этот роман на пьесу «Дни Турбиных», которая идет лишь в одном московском театре, а вообще Булгаков воспел в своем романе агонию уходящего с исторической сцены гнилого буржуазного класса…
А мать и отец восхищались этим романом!..
— … уезжай сегодня же, Вадим, — дошел до его сознания голос Арсения Владимировича. — Вчера из Большого дома в институт приходил человек и спрашивал про тебя, мол, где ты можешь обитать? Один, без родителей… Он говорил, что государство позаботится о тебе, устроит… Ну ты знаешь, как наше государство «заботится» о детях врагов народа! Уезжай, Вадим. Разыщи своего деда и оставайся у него, вряд ли они туда сунутся. И потом, ты не столь важная фигура для них. Может, скоро и позабудут про тебя…
— Они никогда ничего не забывают, — мрачно повторил Вадим слова отца.
Хитров внимательно посмотрел на него и невесело улыбнулся:
— Вот ты и стал в десять лет почти взрослым человеком.
— Мне, дядя Арсений, не хочется быть взрослым…
— Такова наша разнесчастная жизнь, дружище… — Хитров поднялся со ступеньки, машинально отряхнул сзади брюки, достал из кармана пачку зеленых ассигнаций, перетянутых красной резинкой, протянул мальчику:
— Возьми, пригодятся. Наверное, и на билет нет? Теперь, как сразу после войны, на крышах вагонов не ездят.
Вадим спрятал руки за спину, отрицательно покачал взъерошенной головой. Отец учил его никогда не брать денег в долг, да и давать не советовал. Хочет он того или нет, но должник рано или поздно становится твоим недоброжелателем, больше всего люди не любят кому-то быть обязанными, не терпят благодетелей. Таково уж свойство человеческой натуры…