— А как же… — Серёжка не закончил фразу: и так всё было понятно.
Подобравшись, сел, водрузив подбородок на острые, с чёрточками подживших царапин коленки. Скосил голову набок и как-то по-птичьи глянул на Балиса.
— Мы умерли?
— Не думаю, — Балис отвечал медленно, обдумывая каждое слово. Ведь этот вопрос мучил и его. — Во-первых, у меня всё болит.
— У меня тоже, — легко признался мальчишка.
— Вот, а мертвым, говорят, не больно.
— А те, кто говорит, пробовали?
— Нет, конечно. Вообще-то может, конечно, мы и умерли, только вот я чувствую себя живым.
— И что мы теперь будем делать? — парнишка на глазах успокаивался после первого потрясения, и это было хорошо.
— Выбираться отсюда. Идти сможешь?
Серёжка пружинисто вскочил на ноги. Да, в детстве любые травмы заживают намного быстрее.
— Ага. А куда мы пойдем?
— По дороге. Раз есть дорога, то она обязательно куда-то выведет.
Балис понимал, что в такой пустыне они могут выдохнуться и погибнуть гораздо раньше, чем дорога их куда-либо выведет. Однако сейчас обсуждать это не имело смысла, наоборот, мальчишку требовалось всячески подбодрить. На ногах парень вроде стоял твердо, некоторое сомнение внушали, правда, его видавшие виды сандалеты — далеко не самая лучшая обувь для хождения по таким дорогам, но заменить их было не на что.
— Стрелять из ПМа не разучился?
— Не…
— Тогда держи, — расстегнув застежку, он снял кобуру и повесил её Серёжке через плечо. Подогнал ремешок. — Имей в виду — на предохранителе.
Очень серьёзно кивнув, мальчик деловито расстегнул кобуру и застегнул обратно — вроде как проверил.
— Ну, пошли…
Они двинулись через мертвую красную пустыню по плотно подогнанным друг к другу темно-серым каменным блокам дороги. Красное солнце с безоблачного неба заливало пустыню каким-то мертвенно-красным светом, отбрасывая от них длинные темные тени. Плотный жаркий воздух был вязким и, казалось, нарочно вставал на их пути невидимой, но мощной преградой. Балис засунул берет под правый погон и расстегнул еще пару пуговиц на гимнастерке. Серёжка, одетый только в синюю футболку и длинные, почти до колен, выцветшие зеленые шорты, от жары страдал явно меньше, однако Балис всё равно за него тревожился: мальчишка ведь, совсем ребенок. Не подготовленный для выживания в экстремальных ситуациях, он мог в любой момент впасть в панику, задурить — и что тогда? Капитан Гаяускас знал, как поступать в таких ситуациях с солдатами, но к двенадцатилетним детям, конечно, требовался совсем другой подход. Впрочем, пока что в поведении Серёжки не было ничего тревожного, и Балис постарался сосредоточиться на том, чтобы хоть как-то объяснить себе, что же с ними происходит.
Он не верил в чудеса и считал, что любое загадочное событие со временем найдет рациональное объяснение. За почти двадцать девять лет его жизни с капитаном Гаяускасом случалось немало странных происшествий, большая часть из которых в конечном итоге разъяснилась. Но ведь было и то, что толкования до сих пор не получило. И сейчас перед ним снова проносился тот детский севастопольский август, которого не могло быть, но который был — о чем свидетельствовал до сих пор таскаемый в кармане сердолик — подарок никогда не существовавшего мальчишки с удивительным отчеством — Павлиныч. И другой загадочный август, уже взрослый — под Ташкентом, после преддипломной стажировки в Афгане… И третий загадочный август был в его жизни — август девяностого.
И не с приезда ли деда в Севастополь загадки обрушились на него лавиной, резко развернув его жизнь, можно сказать, на все сто восемьдесят градусов? Хотя нет, пожалуй — не с приезда. Два первых дня пребывания в Севастополе контр-адмирала Ирмантаса Мартиновича Гаяускаса ничего необычного не принесли, было не до этого — отмечали присвоение внуку звания капитана. А вот на третий день… Точнее, на третью ночь, когда они с дедом пошли поплавать в вечернем море…
ГЛАВА 2. ВСТРЕЧА ОДНОКАШНИКОВ.
Рискуй, голытьба, — на карте судьба, Не встретились там, так встретимся тут. Днем или поздней ночью!
Р. Киплинг— Вечер добрый, Павлиныч! Слушай, а погодой здесь кто командует?
— Так, Симон Юрьич, я бы с радостью… Но не вербуются в небесной канцелярии люди! И ангелы тоже!
— Эх, Павлиныч, Павлиныч… — Президент улыбался, хотя и не очень лучезарно. — Расскажи-ка лучше про этот авианосец — все ли правильно сделали?
— Все, Симон Юрьич! Как и планировалось. В соответствии с Вашим устным приказом, ситуация была под контролем и в случае чего стрельба бы не состоялась.
— Ладно, ладно. Северяне заплатили честно, к ним нет претензий. Нам-то этот динозавр без надобности на самом деле. Дорогая игрушка, причем не для нашего моря.
— Так, Симон Юрьич!
— Хватит, Мирон. Не Симон я, а Семен, я ж городской и с юга нашего. Как и ты. Мы вдвоем, чего по чужому говорить-то?
— Хорошо. Семен Юрьич, мы утром пойдем на охоту?
— Какая там охота, не люблю я этого безобразия.
— Егерь фазанов обещал. Сказочных.
— Охота была… Ладно, пойдем. Хотя стрелок из меня — сам знаешь, какой.
— Так там промахнуться трудно!
— Ну, смотри, смотри… Только не замороженного подкинь, ладно?
— Обещаю! Тогда через час выходить.
— Ну, вот. Отпуск, называется.
Звонок, сделанный пару суток назад, сработал: знакомый человек из "ближнего круга" передал записку и устно сообщил Президенту о желательности его короткой поездки к морю. Совсем короткой. Президент понял, что случилось что-то чрезвычайное, и решил потратить пару суток. «Фазан» был своего рода паролем — уже поздно было устанавливать, что Семен и Мирон целый год проучились в одном классе и что «фазаном» называлась шпаргалка. И что Семен решил радикально ломать ситуацию, таща к власти "приморскую команду" — придя наверх на гребне «объединительных» настроений, он давно планировал радикально сменить ситуацию и союзников…
Первая комбинация — с глубоко законспирированной продажей авианосца соседу — в сущности, новому союзнику — прошла довольно гладко. Корабль прошел Проливы и двигался на Север открытым океаном. Остановить полу мятежный, на взгляд многих адмиралов, авианосец было нереально. Точнее, это означало войну, да еще точно неясно, с кем именно. Деньги лежали далеко в Европе и должны были сработать только в нужный момент. Не раньше.
— Рассказывай.
— Долгая история. В двух словах: слышали Вы про неясно чьи секретные объекты — прямо здесь? Вот он — с дырой в крыше.
— Нет. Давай, у нас пятнадцать минут есть…
Двигаясь обратно, Семен Юрьевич почти непрерывно орал.
— Павлиныч, не имеешь агентов среди ангелов — ладно! Это я тебе прощаю! А среди фазанов? Павлиныч!!! А егерь твой?! Где были эти птицы, я тебя спрашиваю?!! Хоть попробовать попасть бы!!! Издеваешься???
Он не переигрывал. Слишком много злобы выплеснулось — почти бессильной. Слишком многое от него скрывали. Играли, как с котенком. То, что произошло здесь несколько недель назад, было беспрецедентно — и неизвестно ему. Только спутанное сообщение от «дублеров» из морской контрразведки, но, сколько у него там людей? Трое всего. И все — под ударом после корабельной эпопеи… Но говорить правду сейчас нельзя. Опасный это финт — говорить правду, будучи Президентом. Смертельный. Только конверт греет. Сейчас он лучше брони. Потому, что не только защищает, но может еще и выстрелить.
Через несколько суток руководитель Службы Безопасности Юго-Западной Федерации отправился за океан на семинар по антитеррористическим мероприятиям. Там с ним произошел несчастный случай: на ферме по разведению аллигаторов, наблюдая за кормежкой рептилий, он не рассчитал чего-то и упал в вольер. В личном деле так и записали: "находясь в загранкомандировке, погиб при исполнении служебных обязанностей". Заместитель возглавил Службу, а довольно молодого и перспективного генерала Мирона Нижниченко перевели в столицу на повышение. Заместителем. Такие вот правила игры в безопасность.
САССЕКС. 28 СЕНТЯБРЯ 1066 ГОДА ОТ РОЖДЕСТВА ХРИСТОВА.
— Истинно, истинно говорю вам — не было ничего этого! Всё это ложь, чтобы обмануть людей и сбить их с пути истинного.
На первый взгляд брат Фома отнюдь не производил впечатление фанатика. Лицо его, несмотря на почтенный уже возраст, не выглядело изнеможенным и не несло на себе печати добровольных лишений. Новая шерстяная ряса хорошо защищала его тело от холода, а добротные кожаные башмаки оберегали ноги от превратностей долгого пути. Но когда монах начинал говорить, то весь преображался, и, казалось, не отсветы костра сверкают в его глазах, нет, сами глаза пылают огнем веры в свои слова.