Летом, когда дни становились длинными, Никит каждый вечер спускался к реке и, расслабившись, сидел на берегу перед белесой в полутьме водой. Сидел до тех пор, пока последний луч Таира не покидал снежную шапку горы, возвышающейся над монастырем. Там его душа очищалась от суетных дневных забот, и необыкновенная легкость охватывала его, словно возвращались назад прожитые иры. Там, наедине, слившись с окружающим миром, он чувствовал дыхание Бога или Богов, там не было разницы, и теологические споры за чашкой ти, неутихавшие на скамье в кедросовой роще возле храма, оттуда казались восхитительными, но совершенно бессмысленными.
Никит направился к ажурным, выкованным из узких медных полос, воротам в стене, за которыми можно было предположить дорогу, а на самом деле начиналась тропинка, перескакивающая с камня на камень и затем бегущая вниз наперегонки с рекой.
Неожиданно он увидел несколько теней, легкой рябью промелькнувших по песчаной глади перед воротами. Никит пригляделся…
Хриссы. Стайка маленьких зверьков нырнула под решетку и скрылась в камнях.
«Странно. Никогда здесь не видел хрисс. Они всегда так осторожны… Сотрясение земель…» — эта жуткая мысль, таящаяся где-то в глубинах мозга Никита, наконец в словесной форме вынырнула на поверхность. В голове библиотекаря всплыла цитата из труда некоего Леона Лисского: «…Человеческая природа отлична от животной. Мы больше слышим шум собственных страстей, а простые твари: миуры, урры, таги и тогги, хиссы, и даже миссы и хриссы предчувствуют и приход воды, и сотрясение тверди, и прочие грядущие беды. Видел я сам, как за несколько хор до сотрясения в Икнесе и таги, и урры были весьма встревожены, а некоторые выли не своими голосами.
Многие моряки наблюдали, что корабль, которому грозит разрушение, первыми покидают хриссы, да и во время мора хриссы покидают города, предчувствуя кару Богов».
«Кара? Почему?.. Почему я об этом думаю? Что, собственно, произошло? Ничего! Три хриссы перебежали дворик. Тем более что сумерки — время водопоя для тварей… Надо спросить у Эанта, почему в монастыре нет животных… Какой-нибудь хиссун или миура не отнимут у монахов любви к Великому Хрону».
На этот раз, присев на камни перед белым полотном воды и оперев голову на узловатую палку, вырезанную из древесины кедроса, Никит почувствовал, что не может расслабиться и доверить мысли воле реки. Беспокойство не оставляло. «Может, я сродни хриссам и предчувствую грядущее несчастье…» Никит закрыл глаза, но вереница тяжелых мыслей по-прежнему кружила в его голове. Он представил черный водоворот, обрамленный пеной. Этот водоворот, то сжимая, то снова расширяя, раскручивал круглое отверстие в центре, словно пытался что-то сказать, и шум реки был его голосом.
Неожиданно, откуда-то извне, невидимая молния коснулась глаз Никита. Темное, отливающее металлом лезвие вонзилось в самый центр воронки. И Никиту послышался шум, отличный от шума реки. Он открыл глаза. Темная тень скрылась за камнем, и эта тень, если она вообще была, походила на тень человека.
— Кто там? — Опираясь на палку, Никит встал. — Кто там? — повторил он.
Ответа не последовало.
Никит подошел к подозрительным камням. Его руки непроизвольно перехватили палку ниже: она была неплохим оружием. Никаких следов, никаких намеков на присутствие кого-либо. «Померещится же всякое…» Никит вернулся на прежнее место, но теперь к прежним дурным мыслям прибавились новые.
«Там явно кто-то был. Но кто? Кто-нибудь из отшельников? Вряд ли… Юл? Хотя и говорят, что маг может показаться подозрительным лишь потому, что он — маг, такие выходки несвойственны Юлу. Он бы их счел просто недостойными себя. Но посоветоваться с ним не мешает…»
Полностью сломав привычный распорядок вечера, Никит решил вернуться в комнату. Он тихо прошелестел мимо склонившегося над рукописями Ксанта, который, казалось, за полхоры так и не пошевелился; только рука по-прежнему быстро колдовала над пюпитром. Затем на ощупь прошел по коридору к себе и через переговорную трубу позвал из нижней комнаты Туса.
Тот не замедлил явиться. Служка заранее знал, чего потребует старший скриптор. В одной руке он сжимал мех с маслом и щипцы для чистки фитиля, а в другой — небольшой переносной светильник. Тус ловко расправился с обеими лампами, затем, поклонившись и пожелав доброго сна, удалился. Некоторое время, сквозь толщу двух стен Никит слышал, как он возится с лампой Ксанта и как нервно покашливает сам Ксант. Затем легкие шаги Туса стихли, и наступила долгожданная тишина, сквозь которую ненавязчиво пробивался далекий шум реки и приятное потрескивание масла на фитиле.
На этот раз Никит подсел не к тому столику, что оставил хору тому назад, а к другому, более массивному, тоже заботливо накрытому скатертью. Возле него находился не табурет, а довольно уютное кресло. Собственно, все эти предметы, плюс жесткая лежанка и тумбочка, иногда используемая как стол, составляли обстановку жилища библиотекаря. И еще здесь находилось то, что отличало комнату Никита от всех остальных жилых помещений монастыря: как и в мастерской, где работали переписчики, как и в читальном зале, стен комнаты Никита видно не было: их закрывали полузаполненные книжные стеллажи.
Никит опустился в кресло и аккуратно снял бархатный покров. На пюпитре был развернут текст, который он знал почти наизусть, текст напряженный и в то же время странным образом успокаивающий. Губы Никита беззвучно задвигались вслед за глазами, вслед за буквами. Он мог бы читать гораздо быстрее, но именно проговаривание про себя создавало то необычное состояние, в которое погружал Никита этот древний, десятком скрипторов переписанный, свиток.
«…И пал Ранит на колени, не в силах поднять глаз на Него. И слова Хтона были подобны огню обжигающему, и голос грохотал, словно гром. Трепет объял жреца, но слова Бога Воплощенного стали стержнем несгибаемым внутри тела Ранита. И внимал словам Ранит, и слышал:
— Пал в морские глубины Илланхтон, и все храмы каменные падут, ибо не в храме моя обитель, а в сердцах людских.
И отвечал Ранит:
— Воистину так, Всеприсущий.
И слышал Ранит:
— Нет лучшей молитвы, чем молитва в душе и сердце, и пусть всяк молится мне, когда чувствует потребность в том, и нет лучшей жертвы мне, чем жертва ради ближнего моего.
И отвечал Ранит:
— Воистину так, Всеприсущий.
И слышал Ранит:
— В любом доме, где жив человек, — мой храм. На любой дороге, где идет человек, — мой храм. Устами больных и нищих приму я ваши жертвы и возрадуюсь, увидев, что ржавчина покрыла ваши мечи и бывшие враги пришли друг к другу с любовью.