Заметив красное пятно, Зиндер быстро снизился и одним дуновением погасил огонь, охвативший хижину. Жестокому охотнику, который из жадности убивал больше зайцев, чем требовалось для пропитания, Зиндер послал сон об одной жене охотника, ныне зайчихе. (Она горевала по своему охотнику, тоже зайцу, которого убила поставленная кем-то ловушка.) Зиндер прошептал утешения на ухо вдове, что плакала у могилы среди деревьев. Он положил ей в карман горсть монет и побег, который со временем превратится в цветущий куст. Вдова сделает из его цветов благоуханные духи, и они принесут ей целое состояние.
Но рассвет нетерпеливо поднимал тяжелую крышку неба.
Утро приближалось, пытаясь перегнать Зиндера.
Он припустил в деревню.
Зиндер должен был вернуться в свою внешнюю оболочку прежде, чем кто-то из деревенских жителей откроет глаза.
Он успел вовремя — даже на мгновение раньше — и стал Квакером. Теперь он готов был встретить новый интересный день.
Зиндер-Квакер никогда не задавался вопросом, почему все это с ним происходит и как он это делает. Для него ответ был очевидным. Ему нравилось удовольствие, ему нравилась сила. Настоящей радостью для него, величайшей из всех возможных, было именно то, что он совершал, чуть-чуть сдвигая землю с ее оси. Заставить мир страдать и плакать может любой. Для этого не требуется ни капли воображения. Это ребячество. В этом нет ни малейшего вызова. А вот починить разбитый кувшин отчаяния, злобы, болезней и несчастий — для этого нужен творческий ум. Вот где подлинная сила — взять и утешить весь мир, чтобы он удивился! Зиндеру бесконечно нравилось это.
Но все же — как он мог осуществлять подобные вещи? Кем он был — это существо, таящееся внутри внешней оболочки?
Зиндер не знал. Ему и не хотелось выяснять. Это всегда жило в нем. Даже когда он лежал в колыбели — то бесформенное дитя, которое деревенские настолько не могли терпеть, что хотели скормить волкам. Да, даже тогда он вылетал по ночам и незримо кружил в воздухе — тогда он был не больше мотылька, — поправлял черепицу на крыше, пугал мышей, прогоняя их от опасности. И про себя смеялся. В четыре года, когда разум пробудился и Зиндер начал мыслить словами, он уже понимал, что делает. Вот и все. Чем дольше он это осуществлял, тем лучше у него получалось — так обычно и бывает, когда занимаешься любимым делом, к которому у тебя талант.
Юноша на мгновение заснул — это все, что нужно было Зиндеру, или Квакеру, чтобы отдохнуть.
Коралловая прядь зари проникла в бревенчатую пещерку и наполнила закрытые глаза юноши, словно две ложки. Он пробудился.
Теперь это был Квакер. Но днем он тоже ведал счастье — и никогда не боялся. Он не задумывался над деталями — как и будучи Зиндером, — осознавая, что в конечном итоге ничто не способно ни погубить его, ни сбить с пути. Ведь Квакер — это Зиндер, а Зиндер — это Квакер. Ответ — это загадка, загадка — это ответ.
Квакер сел и, как всегда, рассмеялся.
Тем утром два молодых жителя деревни шли на поле. У них болели головы; один переживал из-за украденной монеты, другой мечтал о пуховой перине. На опушке они наткнулись на Квакера, сшибли его наземь и попинали.
Послышался хруст — Квакер подумал, что хруст кости.
— Гони урода вонючего! От него одни неприятности! Чтоб он сдох!
Квакер лежал у подножия дерева, не успев почувствовать боль, поскольку сломанная нога исцелилась в считаные секунды.
Молодые люди этого не знали. Они склонились над Квакером, сыпля ругательствами. Станут ли они его убивать? Получится ли у них?
Тут раздалось ужасное рычание.
Неужели это черный медведь выскочил из леса?
Драчуны отскочили назад, но никакого медведя не увидели. За их спинами стоял Великий Охотник, вооруженный ножами и луком; его ухмылка отпугнула бы даже дикого вепря.
— Отцепитесь от него, мерзавцы! А то я вам накостыляю!
Молодые люди побежали, бурча, что старый дурак небось неровно дышит к гулящей мамаше Квакера, а Охотник подошел к юноше и поднял его.
— Благодарю вас, — произнес Квакер с королевской любезностью.
Великий Охотник вдруг понял, что впервые слышит, как Квакер разговаривает. Смущенный и изумленный, Великий Охотник чуть было не поклонился.
— Да не за что, — пробормотал он.