Не один год Григорий ждал возвращения своих хозяев, так и не дождался...
VIIIНа этот раз Бичура встретила нас погожим днем. С Заганского хребта, ослепительно сверкавшего в лучах весеннего солнца, тянул свежий порывистый ветер, и безлистые еще деревья покорно склоняли перед ним ветви с набухшими почками.
На распутье Василий Иннокентьевич покинул машину и, опираясь на массивную палку, пошел пешком по направлению к тому концу села, где жил Афанасьев, а я поехал к центру.
По легенде Василий Иннокентьевич должен выдавать себя за скотогона на монгольских дорогах, и сейчас трудно было узнать в нем всегда аккуратного и по-стариковски чистенького капитана Бабкина.
Поношенная шуба, покрытая выцветшей далембой и подпоясанная холщовым кушаком, собачья ушанка, развалившиеся ичиги совершенно преобразили Василия Иннокентьевича. Довершало дело заросшее седой дремучей щетиной лицо.
Метрах в двухстах от дома Афанасьева Василий Иннокентьевич остановил молодую женщину в семейском наряде.
— Скажи, красавица, кто тут у вас может ичиги залатать? Вовсе развалились, язви их... Ровно в чулках по грязи шлепаю.
Накануне целый день шел мокрый снег, и улицы действительно были непроходимы. Женщина смущенно зарделась от ласкового обращения прохожего.
— Сейчас, сейчас. Кто же у нас тут? Да вон Григорий Иванович... Налево, шестой дом. Жестяной конек на крыше. Видите?
— Пока не вижу, но найду. Большое спасибо, красавица. Дай бог счастья тебе.
Григорий Иванович хлопотал по двору. Он долго разглядывал ичиги Василия Иннокентьевича.
— Подлатать, паря, можно бы, да материалу нет.
— Уж найдите, я хорошо заплачу.
— Где же найдешь, коли нет...
Василий Иннокентьевич собрался было открыть Григорию подлинную цель своего визита, но в это время из сеней вышла Евлампия с помятым ведром в руке. Она поздоровалась с Бабкиным и стала скликать кур, косо посматривая на незнакомого гостя.
— Да уж как-нибудь через нет, — продолжал канючить Василий Иннокентьевич. — Пропаду я в такой обувке...
— Откуда будешь-то? — спросил Афанасьев, вдруг меняя направление разговора.
— Пришлый я, издалека, — уклончиво отвечал Бабкин.
— Каким ветром в наши края занесло?
— Скот перегоняем.
— Из Монголии чо ли?
— Оттуда.
— Жалко тебя. И правда — пропадешь, холера тебя забери. Пойдем в избу, может, отыщем чего.
— Спасибо, хозяин. Век буду молиться за тебя.
— А веришь в бога-то?
— Как все ноне.
— То-то и оно. Раздевайся.
Василий Иннокентьевич снял шапку, шубу и повесил на оленьи рога, прибитые к стене, стянул ичиги и прошел вперед, оставляя на яично-желтом полу мокрые следы, причесал редкие волосы и неумело перекрестился на передний угол.
Афанасьев взялся за ичиги.
— Подошву, паря, менять надо. Работы до полночи. Ночевать- то есть где?
— Разве в гостинице, если... Отстал от напарников.
— Туда не попадешь: местов нет. Ночуй у нас, — милостиво предложил Афанасьев, чем несказанно обрадовал гостя.
Когда Евлампия, вздыхая и приговаривая что-то, ушла спать и они остались вдвоем на кухне, Бабкин приступил к делу.
— Я к тебе, Григорий Иванович, с поручением от его превосходительства, — сказал Бабкин, наблюдая, какое действие окажут эти слова на Афанасьева.
Григорий Иванович вздрогнул, точно от удара, и выронил кривое шило.
— Какого еще превосходительства? Ноне таких званиев нет, — строго ответил он, пытаясь скрыть волнение.
— От Григория Михайловича... атамана Семенова.
— В гостях, чо ли, у него побывал?
— Служу у него.
— У генерала без армии, у атамана без войска? — насмешливо спросил Афанасьев, окончательно овладевая собою.
— Дай-ка нож.
Василий Иннокентьевич старательно, не спеша подпорол подкладку пиджака, вынул и подал Григорию письмо. То самое письмо на тонкой японской бумаге, которое было найдено у нарушителя границы.
Афанасьев долго читал письмо, видимо, мучительно обдумывая, как ответить и поступить, руки его дрожали.
— Что ж, Ногайцев, поговорим о деле.
— Можно поговорить...
Целую неделю прожил Василий Иннокентьевич у Афанасьева. Днем помогал по хозяйству, а ночами выслушивал его исповедь. Григорий Иванович расспрашивал об атамане Семенове, его жизни, планах и намерениях.
— Худые вести, шибко худые, — сказал он, — выслушав сообщение Бабкина о том, что японцы не собираются выступать против Советского Союза. — Надо быть, боятся... Американцев, сказывают, ладно потрепали, а против русских робеют, слабы...
Трудно было понять, чего больше в этих словах — горечи и сожаления или гордости.
— Григорий Иванович, — как-то спросил Бабкин, — а не пытался ты найти единомышленников? Один — в поле не воин.
— Как не пытался. Привлек двух мужиков: Спиридона Белых да Никифора Лоскутова... А толку из того...
— Порученья им давал какие?
— Сам, почитай двадцать годов без поручениев живу. Беда как привык к безделью... — усмехнулся он. — Вы вот навещаете годом да родом...
— Сиди тихо, как заяц в копне, не то сожрут. Время наше не пришло.
— Сижу. Подохнем, однако, пока придет желанное время.
— Наперед батьки лезть в пекло тоже негоже.
Афанасьевы провожали Василия Иннокентьевича, будто дорогого гостя. Евлампия, которой Григорий выдал его за сослуживца и фронтового друга, выстирала белье, починила одежду, напекла лепешек, сварила десяток яиц. Когда он скрылся за поворотом, они зашли в опустевший дом и вдруг почувствовали себя одинокими и старыми. Вспомнили: даже дочь Устинья редко навещает. Своя семья — свои заботы. Слушали, как тоскливо воет ветер в щелях ставней и застрехах крыши, как хрипло лает Полкан, звеня тяжелой целью.
IXИсповедь бывшего вестового вызвала большой интерес. Наши сотрудники проверили, насколько она соответствует историческим фактам.
Воспоминания красных партизан — участников гражданской войны объективно подтверждали рассказ Афанасьева.
Подтягивание к Бичуре карательных отрядов, а потом и японских войск, усиление семеновской милиции в дни, предшествовавшие восстанию, партизаны рассматривали как следствие предательства. Они подозревали эсера Шацкого, кулака Булычева, не догадываясь, что в их ряды проник агент белогвардейской контрразведки. Вспоминая трагическую гибель революционных бойцов в Красных казармах Троицкосавска, партизаны с болью и горечью говорили: «Гибель этих товарищей стала прямым укором нашей неопытности — ведь если бы в свое время мы заняли Троицкосавск, этого, наверное, не произошло бы». Между тем именно предательство Афанасьева и вызванное этим наступление японцев и семеновцев с севера отвлекли силы партизан и нарушили план похода на Троицкосавск. Такой связи партизаны тогда не могли видеть.