— Валяйте. Все, кто хотел — тех уж нет. Господь их забрал. Ему клевета не по нраву.
— Господь ли? Не оттого ли помогать не хочешь, что твоего хозяина то отродье? — вернула Анна усмешку.
Новая молния с оглушительным треском вонзилась в близкий древесный ствол. Вспышка болезненно въелась в глаза.
В дверь вновь громко и уверенно постучали.
— Открывай! Это наш дворовый мальчика, сам пришёл, — небрежно вскинула Анна тонкую руку.
Её компаньонка даже не шевельнулась, лишь бросила в сторону Беатрис снисходительный взгляд: чего, мол, стоишь? Приказа не слышала?
Слышала. Всё слышала…
Дверь распахнулась. Новая молния вновь разорвала древесину опасно близко, оглушая.
Гость оказался уже знакомым: плотный плащ, тонкие ножки в светлых колготах и чистых башмачках из мягкой кожи, ровное лицо под сводом капюшона с жидкими усиками и внимательными серыми глазами.
Анна, заметив брата, мигом переменилась: ручки перед собой сложила, взгляд кротко к полу увела, присела почтительно. Залепетала робко:
— Вы же изволили в деревне ночевать…
Синьор приблизился, не делая тем не менее попыток войти, кивнул Беатрис в знак приветствия, опёрся о косяк. Светлые глаза подсвечивались то ли вспышками далёких раскатов, то ли серебристым сиянием иногда выглядывающей из-за туч луны.
Странно. Беатрис, видно, память подводила: ей-то показалось, до того глаза были тёмными.
— Подойди ко мне, Анна, — попросил синьор. — Дай мне руку.
Та, подчинившись, поспешила ко входу. Шелест тяжёлых юбок сливался с шумом дождя, тёмная ткань — с тенями, остро обозначившимися в свете новой вспышки. Свечи сильнее закоптили.
Но не дойдя до брата фута четыре Анна вдруг остановилась. Сцепленные у живота пальцы мелко задрожали, дрогнули и хорошенькие губки.
— Я за вами не посылала. Почему вы вернуться соизволили?
— Брось это, Анна. Пойдём отсюда.
Анна подняла наконец голову. Встревоженный взор метнулся от чистых башмачков к внимательным серым глазам. Дыхание её на долгий миг замерло.
Громыхнуло.
Анна резко захлопнула дверь, но та сама собою открылась, поскрипывая на ржавых петлях.
Синьор стоял всё в той же расслабленной позе, с тёплой улыбкой на сменившем черты лице.
Дьявол!
Беатрис отшатнулась, не смея оторвать от незнакомца взгляда. Анна, взвизгнув, кинулась прочь. Схватила ближнюю свечу, бросила в проём:
— Асмодей! Асмодей! Он Асмодей! — кричала истошно, указывая на застывший в дверях силуэт.
Демон проследил, как гибнет под дождём огонёк, почти с умилением. Анна торопливо зачерпнула из мешка у очага и бросила в проём горсть соли. Демон лишь усмехнулся.
Замершая в ужасе компаньонка наконец отмерла, чтобы свалиться в обморок.
— Тише, тише, милые, он не войдёт в этот дом, — смогла произнести Беатрис. А у самой внутренности сводило холодом, колени подкашивались. Образовавшийся в груди ком мешал дышать.
Демон рассматривал скорчившуюся старуху с ленивым интересом.
Упадёшь? Будешь молить о пощаде? Моли. Моли же! Унижайся. Тогда прощу…
В руку вонзились ногти.
— Чего застыла, карга?! — оглушительно взревела Анна. Заметив растерянность, отвесила пощёчину. Вуаль валялась на полу, тёмные волосы растрепались, на бледное, блестящее от дождевых капель и пота, обезображенное ужасом лицо налипли пряди. С ангелом синьорину уже было не спутать, но сердце от одного взгляда на неё защемило от острой жалости, не смотря даже на горящую болью щёку: — Ну что?! Вру я?! Трави плод!
Щека горела. Свечи чадили. В тёмных глазах синьорины испуганно метались бесы, а бес во плоти взирал с порога спокойно, даже ласково.
— Пусти меня, ведьма. Не бойся, — мягко, успокаивающе. Сладкой патокой, тёплой морской волной, южным ветром. — Я этот дом помню, и узы уважаю. Вас с девчонкой не трону. Лишь заберу своё — и не вернусь. Не вмешивайся. Каждый сам в ответе за свой грех.
«Я не ведьма», — хотелось сказать. Не ведьма, святая, оставь, уйди…
Свечи чадили. На плечи давила тьма, вынуждая пасть на дрожащие колени.
Дьявольские глаза сверкали расплавленным серебром.
Упадёшь? Будешь молить о пощаде? Моли. Моли же! Унижайся.
Тогда прощу…
Анна тряхнула её за плечи. В пламени свечей и дорожки слёз на бледном лице казались расплавленным воском.
— Мой отец — герцог д’Эсте! Послушай, молю, послушай! Ты будешь жить в Ферраре, хоть в замке, до самой своей смерти! Помоги мне! Помоги мне…
Анна сползла на пол, почти задыхаясь. Звонкий голос заглох в судорожных рыданиях, а голос демона оставался громким. Громче дождя. Громче осенней грозы. Громче разрывающего грудь сердца:
— Но смерть придёт. Знаешь же, Беа, любая плоть увядает, смерть за всеми приходит. К чему тебе герцогские покои? Я же всё равно тебя заберу. Я сделаю из твоей кожи обивку, я запущу в твоё старое мясо жуков. Я привяжу тебя к столбу и приманю птиц. Я прикажу связать веревку из твоих кишок и примотать к лодке Харона. И ты будешь вечность ходить за ним по дну, захлёбываясь. Не думай о жизни, помни о смерти.
Гроза бушевала. Свечи чадили. Анна тоскливо подвывала, пытаясь привести в чувство компаньонку.
Демон терпеливо ждал ответа. И он его получит, о получит. Не будь она Беатрис от святой крови!
— Да с чего ж ты взял, что моя душа тебе отойдёт? — собственный голос был как никогда хриплым и… старым. Беатрис попыталась сглотнуть вставший в горле липкий ком. — Я — от святой крови. Я всю свою жизнь до Рая дорогу прокладывала, никуда не сворачивала. Ни единого греха на мне. А отродье твоё изведу — и подавно святой стану.
— Изведёт она, гляди-ка… — демон усмехнулся, не веря. Беатрис направила на него остриё принесённого Анной окровлённого лезвия.
Улыбка, дрогнув, сползла с красивого лица. Мягкий отблеск луны в светлых глазах сменился блеском смертоносного металла. Костяшки унизанных перстнями пальцев, впившихся в дверной косяк, опасно побелели… Испугался?
По ногам плеснуло дождевой влагой и могильным холодом.
— Ты — от святой крови? Ты? — повторил он с недоброй теперь усмешкой. — Таких святых у нас тысячи тысяч… Детей моих — тысячи тысяч. И один мёртвый ребёнок тебя от Ада не отвратит. Поверь старому демону, не трать сил понапрасну.
— Не ребёнок, а плод порока.
— Невинное дитя.
— Дьявольское отродье!
Демон поднял руки, будто сдаваясь. Он вновь улыбался, но улыбка больше не трогала глаз. Мягкий голос бил по раздражённым грозой перепонкам ледяным хлыстом.
— Обмани себя этим. Ты же никогда прежде своим правилам не изменяла. Жизнь давала, теперь — забери. Убивать — это тоже приятно.
Демон снова ждал. Анна глядела сквозь занавесь непролитых слёз с робкой надеждой. Сердце Беатрис протестующе ныло, отзываясь на нападки беса и отказываясь губить жизнь.
Но то ведь не дитя, отродье.
Благое дело, богоугодное.
Сгубит — тоже святой станет, как родичи.
И Беатрис решилась. Достала из-под лавки почерневшее от времени и копоти серебряное блюдо. Зашарила мозолистыми пальцами по подвешенным у потолка связкам трав. Ну же!
Демон вонзал в спину холодный тяжёлый взгляд.
Упадёшь? Будешь молить о пощаде? Моли. Моли же! Унижайся.
Тогда прощу…
Ни за что!
— Тебе серебряная чаша нужна. Чаша, не блюдо. Не из блюда же знатной синьорине хлебать предлагаешь? — разливался по комнате вкрадчивый голос, оттенённый шумом дождя. Анна зыркнула вопросительно снизу вверх: уверена, мол, что творишь? Беатрис коснулась её руки, успокаивая: уверена. Демон продолжал насмехаться: — И где вино освещённое, чтобы с ним кровь смешать? Даже этого не знаешь?
Раскат!
Колени дрожали. Тьма давила. Беатрис вырывала из висящих под потолком связок сухие травы и бросала на закопчённое серебряное дно. Базилик, полынь и чертополох. Базилик, полынь и чертополох… Больше зажжённых свечей вокруг поставленного на пол серебряного блюда…
Языки пламени дрожали, угрожая свернуться от сквозняка до серой ленты едкого дыма. Свечи чадили.