— Смотри, Петруха, в оба — не в один! — предупредил профос. — Не задремли, паси тебя бог. Сам нагрянет — шелепов отведаешь.
— Знаю, Акимыч, — ответил солдат, — не впервой, чай.
Когда профос ушел, караульный, осмотрев кремни мушкета, присел на камешек под окном заплечной. Но вскоре ему стало скучно. Вспомнились свободные от наряда товарищи, которые сейчас угобжаются в кабаке заводского села крепким полугаром. Плюнул от злости, закурил солдатскую носогрейку. Повеселил было вернувшийся пьяным Маягыз, да не надолго. Наоборот, еще хуже стало. Башкиру спьяну взгрустнулось по родным степям, и затянул он песню. Монотонная, как вьюга, и тоскливая, как волчий вой, песня эта нагнала на караульного такую жуть, что его замутило. Замахнулся на башкира прикладом.
— Чего развылся, кат треклятый! Иди отседа прочь!
Маягыз обиделся и ушел. Но веселее от этого караульному не стало. Чтобы развлечься, стал смотреть на освещенное окно господского дома. Там, в светлом просвете, с точностью маятника мелькала темная тень.
— Сам, не иначе! — прошептал с затаенным страхом караульный. — Ночами навылет не спит. Ох, муторно ему теперя… Кто идет? Стой! — вдруг закричал он излишне громким с перепугу голосом.
От стены башни отделилась темная тень и двинулась к караульному. Послышался молящий голос:
— Служивый, я только харч колоднику передать. Ведь с голоду сдохнет.
— Отойди, не велено! — сурово прикрикнул оправившийся от испуга солдат.
— Родненький, да ведь есть и на тебе хрест, я только..
— Уйди, а не то пырну штыком! По уставу никого не велено подпускать.
— Пыряй, скобленое рыло! — злобно донеслось из темноты. — Што ты мне своим уставом в нос тычешь, вшивая команда! А полагается по уставу человека в кайдалах держать да допрос с пристрастием чинить? Ну? Полагается? Коль виновен, в губернию шли, а здесь…
— Я те счас дам перцу! — рассвирепел караульный, замахиваясь штыком.
— Стой, служба, — дружелюбно уже сказал неизвестный. — Горяч ты гораздо. А ты поди сюда, дай-кось руку, не бойся, не откушу.
Караульный протянул в темноту руку и почувствовал на ладони тяжесть. Вышел на лунный свет, посмотрел. Тускло блестел золотой самородок. Прикинул опытным глазом: «Штофа три верных дадут».
А из темноты шептал неизвестный:
— Мне только колоднику харч передать, да пару слов сказать, от родных весточку.
— Вали, — согласился караульный и, отходя в сторону, добавил опасливо: — Только скореича, сам бы не накрыл…
Неизвестный встал на камень, на котором сидел караульный, ухватился за решетку и подтянулся к окну заплечной. Оттуда пахнуло на него затхлым смрадом и сыростью. Окликнул тихо:
— Савка!.. — Молчание. — Савушка!
За решеткой тяжело загремела цепь и прошелестел слабый шепот:
— Кто здесь?
— Савушка, неужель не узнаешь?
— Чумак! — вырвался из окна радостный крик. — Ты ли, друг?
— Я, Савушка, тише только, для ради бога. Трудно тебе, болезный?
— Не обо мне речь, — полился горячий шепот. — Хорошо, што пришел, завтра, может, уже поздно было бы. Слухай, друг, тебе я дело великое препоручаю. Седни ж, не откладывая, скачи на Шайтанский завод, там уже царево войско орудует. Зови их к нам на Крутогорский, из кабалы Хрисашкиной работных людишек выручать. Сам их приведи. Слышь?
— Слышу, Савушка!
— А дело с баржей отцу препоручи, он знает, што нужно делать, только знаку ждет…
— Да ведь он…
— Знаю! — нетерпеливо повысил голос Савва. — Я-то знаю, а ты вот, видимо, не ведаешь, что он лучше любого зрячего баржу по Чусовой проведет. Только помощника ему дайте. И скажи, што самое для этого дела место подходящее около Трех Громов. Ты к тому времени там с казаками засядешь, знак ему подашь. Все ли понял?
— Все, Савушка, все.
— А теперь скажи, Чумак, сын как — жив, здоров?
— Жив и здоровехонек. С дедом он. Такой малец приглядный да могутный! В тебя весь!
— Чумак, тебе, как другу, сына поручаю. Дед, сам знаешь, небога.
— Не сумнись, родной, убережем! А только хотел я…
— Што, договаривай!
— Христом-богом прошу тебя, Савушка, — с тоскливой мольбой заговорил Чумак, — позволь все эти дела другому перепоручить. Для таких дел прямая надобна голова, а у меня, сам знаешь, мозги што баранка. Скудоумен я. Вот только силушкой господь не обидел. Напутаю, боюсь. А я другое хочу, завтра ночью, — понизил голос Чумак, — соберу ребят, сюда придем, караульного снимем, замок собьем и ослобоним тебя. А там в тайгу иль в степь к ордынцам. Ладно ли?
— Не смей! — прилетело властное из-за решетки. — Тебе мое дело передаю. Других не знаю, не верю. А обо мне не тревожьтесь, потому день проживу, не боле, чую. Изломали всего меня на дыбе, кровью изошел…
— Душегубы! — яростно рванул решетку Чумак.
— Седни ж утром с батькой договорись, — продолжал Савва, — а затем не медля на Шайтанку скачи. Такой мой приказ тебе, и перемены ему не будет. Вот еще што, чуть не запамятовал: на Шайтан-завод поскачешь — на дорогу не выезжай, драгуны перехватят. Тайгой, горами скачи. Лошадей не жалей, на заимках подменят, коль скажешь, куда спешишь…
— Стой, нечистый! — гаркнул над самым ухом Чумака караульный. — Вон какие у вас сговоры!..
— Чумак! — молящим воплем рванулось из окна заплечной. — Беги! Помни — дело наше великое! Беги!..
— Стой!.. Стой, лешман!.. Пальну счас!..
— Ты стой, присяжная душа! Хошь одним выстрелом двух зайцев подбить? Вре-ошь! Не тронь курок, худо будет!..
— Отпусти мушкет, сволочь!
— Беги, Чумак, — молил из окна Савва и, гремя цепями, в забытье рвал переплеты решетки.
— Пусти курок, бритое рыло!
— Врешь, варнак!.. Караул, ко мне. На помо-ощь!
— Заткни хайло!..
Грохнул выстрел. Пороховая вспышка осветила на миг два свившихся в клубок тела у подножья башни и бледное лицо в окне заплечной.
— Палишь?.. Так вот те на закуску!..
Послышался характерный отрывистый вздох человека, наносящего удар, затем хриплое клокотанье. И сразу стало тихо и темно…
…Из-за башни на бешеном беге вывернулся Маягыз, споткнулся обо что-то большое и тяжелое и полетел, скребя землю носом. Мотая ушибленной, гудящей головой, поднялся на колени, пошарил вокруг себя рукой, нащупал пуговицы солдатского мундира. Руки башкира поползли дальше, к голове, и вдруг замерли. В горле караульного торчал широкий медвежий кинжал. Маягыз стряхнул с руки теплую липкую кровь, молча вскочил, подбежал к двери заплечной, сорвал замок, торопливо высек огонь. Первое, что бросилось в глаза — погнутые прутья решетки. Перевел взгляд ниже. На полу катался в предсмертной икоте Савва. Маягыз опустился на гнилую солому и завыл:
— Сандат помер, Савка помер!.. Ой-буй-яй!..
В полуоткрытую дверь неслись надрывные вопли набатного колокола, стонущий дребезг чугунных бил. На двор? мелькали огни смоляных факелов.
Под утро с юга пришла первая весенняя гроза. В горах буйно метался теплый, влажный ветер. Под грохот грозы и вой ветра задремал чутко Хрисанф. Разбудил его стук в дверь опочивальни. Спросил недовольно:
— Чего бузуешь? Кто там?
— К вам-с, Хрисанф Яковлич, — ответил робко из-за двери главный приказчик, — старичок вас один здесь повидать просит.
Бросил отрывисто, словно тявкнула злобно собака:
— В шею! Спать хочу!..
Слышно было, как приказчик потоптался у двери, затем еще более робко окликнул:
— Хрисанф Яковлич, спите?.. Он говорит, лосман. Насчет баржи.
— Чего? — разом сорвал с себя одеяло Хрисанф. — Лосман? Ужо выйду, оболокусь только. В контору его сведи.
В конторе Хрисанфа ждали двое: исполинского роста старик с серебряной бородой до пояса и малец, мальчишка лет шестнадцати. Хрисанфа сразу приковало лицо мальца. Напряг мысли в мучительном усилии припомнить, где он видел вот такие же большие, чуть навыкате серые глаза. Но так и не вспомнил, а потом сразу обозлился:
— Чего тебе, дед? Чего спозаранку булгачишь? — И тут только заметил странную неподвижность лица старика, волосы, остриженные по-раскольничьи, в скобку, седую в кудрях бороду. Подумал с неприязнью: «Двоедан, не иначе».