Меня потрясло, когда в День космонавтики в одной из телевизионных программ у молодежи спрашивали, кто был первым космонавтом. Половина не могла ответить. Они не виноваты, но это дико. Я знал Юрия Гагарина. Он пришел к нам в театр, когда мы были на гастролях в Ялте, а он отдыхал в санатории ВВС, где мы выступали. Я смотрел на него с восторгом. Помнится, я стеснялся попросить автограф. Потом, преодолевая волнение, все-таки подошел. Я храню этот автограф. Мы все гордились Гагариным, а теперь молодые люди не помнят даже его фамилии. Они не помнят многого, могут не знать, кто такой Чехов. Когда я на приемных экзаменах спрашиваю у абитуриентов, кто написал «Каштанку», не каждый может ответить.
Но вернусь в свою молодость. Меня приняли. Общежития первокурсникам не давали, поэтому я продолжал жить в Монино. Чтобы успеть на занятия к девяти, садился в семичасовую электричку. Вставал в шесть. Занимались по двенадцать часов, так что возвращался я только ночью. Помню, однажды я задержался в училище и приехал в первом часу, а у моих хозяев собака здоровая, как волкодав. Днем она сидела на цепи, а на ночь ее отвязывали. Я шел и думал, как же зайти в дом. Открываю калитку — передо мной стоит этот огромный пес. Он встал, положил мне лапы на плечи, я сразу себя Красной Шапочкой почувствовал. Стал произносить монолог, объяснять ему, почему задержался. Он слез и пошел впереди. Когда я постучал в окно, хозяева сильно удивились. После этого я иногда стал оставаться у ребят в знаменитом общежитии на Трифоновке. Ребята кидали матрас на пол, и я спал на нем.
Общежитие давали со второго курса. Вначале мы снимали комнату втроем, потом вдвоем. Однако меня, как «самого дальнего», все-таки поселили в общежитии. До этого самым дальним считался Иван Савкин из Иркутска — здоровый красивый парень, прошедший войну. У него были ампутированы пальцы на ноге. Он взял меня под свою опеку.
В комнате мы жили всемером. Общежитие находилось у Рижского вокзала — бывшие бараки для военнопленных. На окнах решетки. Там жили студенты из разных театральных вузов. Тут можно было встретить и Татьяну Доронину, и Олега Табакова, и Эмиля Лотяну — многих нынешних знаменитостей.
Жили дружно. Основное время проводили в училище, часов по двенадцать, и в театре. Бегали на все спектакли гастролеров. К тому же приходилось много читать. Мы подсчитали, что если прочитать все, положенное по программе, то в день надо одолеть страниц триста. Педагоги никогда не считались и сейчас не считаются со своим временем. Такова специфика этого учебного заведения.
На стипендию не пошикуешь. Родители, конечно, помогали чем могли. На хлеб хватало. Очень помогал и отец Виктора Борцова. Он работал начальником «Заготзерна» в Оренбурге, затем в Тамбове. Он пас здорово поддерживал. То присылал пару мешков картошки, то несколько ящиков яиц, то копченых гусей. И наступал праздник живота для всего общежития. Мы даже купили большую сковородку и делали яичницу сразу из двадцати— тридцати яиц.
Обедать мы бегали в пирожковую, что располагалась поблизости, па Кузнецком мосту. С этой пирожковой у меня связан один забавный случай. Как-то я купил себе новые светлые полотняные брюки и забежал перекусить в эту пирожковую. Взял несколько пирожков и чашку бульона. Меня кто-то толкнул, и я пролил бульон на свои новые брюки. Я в ужасе, но, пока дошел до училища, брюки высохли, и никаких пятен на них не оказалось, что говорит о «наваристости» бульона. Иногда обедали в столовой Хореографического училища Большого театра. Там были дешевые обеды. Вечером же в основном ели кабачковую икру и пили чай. Кабачковую икру я люблю до сих пор.
Со второго курса мы уже выходили на сцепу театра. За выход получали полтора рубля. Стоит ли говорить, что лишними эти деньги никогда пе бывали. Естественно, мы пользовались театральным буфетом. Могли позволить себе сосиски. Буфетчицы Александра Ивановна и Татьяна Ивановна кормили нас в долг, так что мы знали, что даже если денег пет совсем, то голодным ты из театра не уйдешь.
В училище было тесно, места для репетиций не хватало, поэтому в теплую погоду мы репетировали в соседнем скверике. Я и сейчас советую студентам готовить роль на улице. В этом что-то есть. Я очень любил сидеть в скверике. Запомнил одного майора медицинской службы. Очевидно, уже на пенсии — лет семидесяти, высокого роста, худой. Сапоги как краги, весь начищенный, в левой руке он всегда держал перчатку. Мы, студенты, когда видели кого-нибудь фактурного, называли его «гримок». Я, когда встречал этого офицера, звал ребят посмотреть на «гримок». В нем было столько благородства, уверенности, красоты. Может быть, я его подсознательно добавлял потом в свои роли. Для «Адьютанта его превосходительства» он мне пригодился совершенно определенно.
Вообще актеру наблюдательность необходима. Но если писатели свои наблюдения заносят в записную книжку, то актеры подсмотренные особенности человеческого характера, внешности, манеры говорить фиксируют в своей памяти. Необходимые детали извлекаются из нее при создании образа. И чем богаче твоя «книжка», тем лучше. Пригодиться может все. Как-то я отравился, пришлось вызвать «скорую». Мне стало так плохо, что я почувствовал — теряю сознание, и в этот момент посмотрел на себя в зеркало и подумал, что надо запомнить, как выглядит человек, теряющий сознание. Это уже сидит в тебе, и никуда от этого не денешься.
В «Пучине», в последнем акте, я играл предынфарктное состояние. Незадолго до этого я действительно испытал, что это такое, а потому добавил свои ощущения в роль. Однажды после этой сцены в антракте за кулисы зашел врач, который сказал, что он видит, как мне плохо, и предложил помощь. Я объяснил, что чувствую себя абсолютно нормально. Он не мог поверить. Артист должен уметь вспомнить и перенестись в нужное состояние, причем сделать это совершенно органично, чтобы зритель поверил.
Но возвращаюсь в студенческие годы. У нас на курсе училось двадцать человек. В театр взяли Романа Филиппова, Лешу Эйбоженко, Витю Борцова и меня. Роман и Леша уже умерли. Сейчас с нашего курса в театре остались только Витя Борцов и я. С училищем и Малым театром у меня связана вся жизнь. Со своей женой Ольгой я познакомился тоже в училище, еще на первом курсе.
Внешность студентов имела для Веры Николаевны большое значение. Она терпеть не могла вычурных причесок, челок и разных завитушек. Если девушка с челкой казалась ей интересной, она просила убрать волосы со лба и спрашивала: «Неужели вам нравится такая прическа?» У Ольги была длинная, роскошная коса. Когда она поступала, Вера Николаевна даже спросила ее: «Зачем вы вплели себе такую косу?» Ольга растерялась и говорит: «Это моя собственная коса». Вера Николаевна не поверила: «Не может быть. Ну-ка, распустите косу!» Ольга распустила. После этого Вера Николаевна извинилась перед ней и стала относиться очень уважительно. Правда, во время учебы она не раз уговаривала ее косу остричь.
Ольга, как и я, тоже не москвичка. Во время войны жила в деревне иод Челябинском, а потом вместе с матерью и старшей сестрой переехала во Львов. Именно оттуда и приехала поступать в училище. Познакомились мы следующим образом: как-то она опоздала на занятия. Рядом со мной оказалось свободное место. Она села и… до сих пор, с 1953 года, мы вместе. Вместе ходили на занятия, готовили отрывки. Мать ей помогать не могла, а потому жила она бедновато. Ходила в одном платьице. Пальто у нее было перешито из шинели, но поскольку она целые дни проводила в училище, то и теплое пальто ей было ни к чему. Я к одежде относился равнодушно всегда.
Сейчас иногда жена меня ругает за то, что я хожу в одном и том же костюме, но если мне в нем удобно, то меня это не смущает. За модой я не гонялся никогда. Как-то одного телевизионного комментатора спросили, где он одевается, и он сразу назвал фирму. У меня же никакой фирмы нет. У нас был артист, такой «Актер Актерыч», всегда одетый комильфо. И когда ему говорили: «Какой же вы шикарный», он объяснял: у меня семь белых рубашек и всегда крахмальный воротничок. Он говорил: «Мужчине нужна белая рубашка, галстук и носки». Я всегда придерживался такой же точки зрения.