По тесному, заставленному ящиками и мешками коридору пробирались два мальчика. Беловолосый, в веснушках, с облупившимся носом паренек проталкивался первым. А худой, с копной нечесаных волос и зверковатыми глазами держался за его руку.
— Вурки! — крикнул бритоголовый селянин, прижимая к животу торбу.
— Вертай обратно! — орал с верхней полки красноносый парень с выпуклыми глазами и грозил волосатым кулаком.
Мальчишек, наверное, не раз встречали подобным образом — они сосредоточенно двигались меж узлов к двери. Их задержал Васильев.
— Далеко, братцы?
— Пусти! — Веснушчатый вырвал свою руку.
Фисюненко проснулся и улыбался из-под брыля.
— Есть хочешь, Миша?
— Я не Миша.
— Ну, значит, Гриша.
— Он Сашка! — сказал мальчик с нечесаными волосами.
Вдвоем они старались поскорее выбраться из тесного круга людей.
Фисюненко подал Саше кусок лепешки, а бритоголовый селянин — краюху хлеба.
— Эх, мальцы! Жить бы с мамкой да пить парное молочко. — Васильев глубоко вздохнул, оглядывая теплым взглядом мальчиков.
— Облава! Бежим, Вася! — Сашка кинулся к выходу. За ним его приятель.
В нашем купе заволновались, увидев у входа красноармейца и носатого мужчину в железнодорожной форме, спрашивающего документы.
Бритоголовый хуторянин задвинул что-то подальше на полку и закрыл глаза, будто бы крепко спал. Патлатый парень с выпуклыми глазами и красным носом шмыгнул к двери, сердито ругаясь:
— Комиссары треклятые!
— Документики, граждане! — К нам заглянул носатый. Глаза острые, обшаривающие. Кустистые брови вразлет. Голос привычно нагловатый. Повертев в руках мою справку с неясной фиолетовой печатью, носатый подозрительно оглядел меня:
— Куда следуете, гражданин?
Сзади меня тотчас очутился красноармеец с винтовкой. Отвечаю заранее заученное: хочу устроиться на работу. Родители умерли, а родственников растерял. Жить же надо.
— Кажуть, в Пологах есть вакансии…
Контролер заглянул под полки и в багажник, милостиво разрешил:
— Езжай.
Только он завернул в коридор и начал проверку соседнего купе, а ему характеристика:
— Голодранец!
— Черного Ворона на тебя бы! — Бритоголовый, как рассерженный бугай, глядел вслед проверяющим.
— Режут ее помаленьку, власть красную! — Голос сверху принадлежит длинному человеку под серой солдатской шинелью. Глаза поблескивают в полутьме, как у пьяного, а холеные щеки отекли.
«Царский золотопогонник!» — со злостью думал я, вспоминая, как два дня назад вот такой же тип убил наповал нашего чекиста и пустил себе пулю в лоб. Я не мог и представить себе в тот час, сколько раз в жизни потом скрестятся наши дорожки с этой серой шинелью, стеклянными глазами.
В вагоне разговоры о Махно. «Батько» обосновался в своем родном селе Гуляй-Поле. Налетает и жжет. Убивает и вешает. Грабит и насильничает. А прискачут красные конники — всюду пашут землю, ухаживают за скотиной, лузгают семечки — обычные селяне. Попробуй разберись, кто из них бандит, а кто честный крестьянин.
Мы едем в Пологи, село рядом со «столицей» махновских головорезов: участились налеты на железную дорогу. Бандиты облюбовали железнодорожный узел: добыча верная! И ездить от Гуляй-Поля недалеко. Есть свои наводчики: прибыл поезд с ценным грузом, сигнал — и махновцы тут как тут! Выведать бандитский актив — вот наша задача.
На перроне в Пологах Васильев прошептал:
— Проверяет Мухин документы, а у меня поджилки трясутся. Он видел меня в дорожной ЧК. Думаю, узнает, ляпнет на весь вагон: «Здорово»! Вот была бы конспирация!..
— Не узнал, как видишь, — успокоил его я. — А Мухин этот чекист?
— Нет. Железнодорожный контролер. А в ЧК сообщает, если заметит что подозрительное.
— До встречи! — крикнул нам Фисюненко, надвигая брыль на лоб, и зашагал кривой улочкой, обрамленной затравяневшим тыном. Ушел и Вася устраиваться на жительство.
Вечерело. Солнце проглядывало из-за веток яворов, что изломанным строем стояли по-над Кривым Шляхом — главной улицей Полог. Над дорогой висело серое полотнище пыли, поднятой скотиной. Коровы мычали возле своих дворов. Пахло свежим сеном и дымком вечерних костров.
За углом я увидел сгорбленную старуху, прутом шугавшую ленивых, объевшихся за день гусей. Они с сытым гоготом косили головы на хозяйку и не торопясь, по-генеральски, вышагивали прижимаясь к осевшему тыну, оплетенному хмелем.
— Добрый вечир, маты! Часом не знаете, хто пустит на квартиру? — Я старался говорить по-украински.
Бабуся подняла безбровое лицо, сощурив маленькие, глубоко посаженные глазки:
— Видкиля, хлопец? Чого тоби треба? — И приложила щитком ладонь к уху.
Выслушав мою просьбу, она указала хворостиной белую мазанку с яркими цветами на ставнях:
— Ось хата Луки Пономаренко. Вин, мабуть, мае хватеру.
— Дякую, бабуся! Спасибо.
А в это время в соседнем дворе того самого Пономаренко завопила женщина:
— Ратуйте! Караул!
Из ворот выскочил знакомый мне по вагону Сашка. Поддерживая рваные штанишки, он оглядывался. Вот и Вася выкатился! Они что было мочи кинулись бежать. А вслед — низенькая, проворная украинка.
— В сад забрались! Лови-и!
Бабуся, хитро сощурив глаза, вдруг бросила под ноги Саше хворостинку. Со всего маху тот растянулся, проехав по траве. Вася споткнулся — и туда же! Коршуном налетела Пономаренчиха на мальчишек:
— Хвулиганье! Голодранци! — И загорелой рукой давай шлепать Васю. Бабка держала за волосы Сашку.
Я не стерпел:
— Хватит, бабоньки! Отпустите хлопчиков.
Бабуся переметнулась на меня, размахивая руками, затараторила:
— И ты из ихней шайки! Хворобы на вас немае!
А парнишек и след простыл. Я — за мешок. В воротах, из которых только что вылетели Саша и Вася, в нерешительности остановился.
— Иди, чого же! — Пономаренчиха подтолкнула меня в спину, считая, что изловила главного налетчика на сады.
В просторной хате под божницей сидел сам хозяин и пил квас. Прикрикнул на ворчавшую жену:
— Та годи!
Она сплюнула и ушла во двор. Пономаренко долго и пристрастно выспрашивал меня: где жил, что видел, зачем приехал в Пологи, где родственники, кого знаю в Сечереченске.
А солнце уже закатилось, и хату наполнили густые сумерки. Сердитая хозяйка зажгла каганец в углу на припечке.
Хозяин неожиданно для меня заключил:
— Нема кватыри! Ходют всякие. Соби тесно.
Я чертыхнулся:
— Чего же тянул! Пойдешь теперь к другому в темноте — собаками затравит.
— А як же? Затравит! — спокойно поддакнул Лука.
У порога, закидывая мешок с пожитками за плечо, я неуверенно переспросил:
— Может, поладим?
Хозяин откликнулся:
— Почекай трохи! Ты що робыть можешь? Клуню видремонтируешь?
— На железную дорогу хотелось…
— Почекай.
Пономаренко лохматил нечесаную бороду, припоминая, кто в Пологах мог бы пустить ночевать. Я понял: хитрит! Так оно и оказалось.
— Бодай тэбе козел! Ночуй в клуне. Та не спалы!
Лука даже пообещал замолвить слово, если начальник станции не захочет принимать меня на работу.
Устроился я на старой соломе в дальнем закутке. Дождался пока хозяева угомонятся и поспешил на условленное место к ребятам. Они уже дожидались меня.
— Хитрые как дьяволы эти крестьяне! — возмущался Васильев.
— Твои хохлы! — подначивал Фисюненко.
Начальник местных чекистов — Юзеф Леопольдович Бижевич принял нас довольно холодно. Мы уже слышали, что он заносчив и честолюбив. Бижевич ощупал каждого своими холодными глазами.
— Мальчишек шлют!
Это нас обидело. Конечно, в глазах Бижевича мы были необстрелянными юнцами. Ведь он не знал нас. Правда, опыта сыскного, как говорится, ни на грош. Но у нас было одно огромное достоинство: молодость, безгранично верная революции!
— Вот вы, Васильев, — Бижевич ткнул пальцем в Васю, как в неживой предмет, — уже провалились!
Мы недоуменно переглянулись.