— Ничего, Барт. Пока есть я, с тобой ничего не случится.
Мы выбрались из таверны на кривую, благоухающую отбросами припортовую улицу, когда солнце уже оседлало сторожевые башни форта Сен-Николя. Гортанно покрикивал толстый зазывала у дверей сомнительного вида заведения. Суетливо запирал овощную лавку зеленщик. Вдоль фасадов таверн и кафешантанов прогуливались мрачные личности в чёрных ношеных сюртуках. На углу пыхтел порченый ржавчиной паромобиль с табличкой «таксомотор» на капоте. Потасканного вида мадемуазель строила глазки водителю из окна мансарды с обшарпанной лепниной под крышей. Из порта волнами накатывал густой удушливый смрад — немыслимая смесь миазмов от гнилых овощей с ароматом несвежей рыбы.
Стараясь не ступить в конское яблоко, я пересёк улицу, отказался от услуг вынырнувшей из дверей кафешантана грудастой девки и неспешно двинулся по направлению к кварталу Нотр-дам-дю-Мон. Там мы с Бруно ютились в душной комнатушке на втором этаже доходного дома для бедных, снятой третьего дня за гроши, но с оплатой на неделю вперёд.
Вечерние сумерки наплывали на город. Над портом поднялись в небо сторожевые аэростаты. Купаясь в последних солнечных лучах, они походили на всплывшую на морскую поверхность стаю глубинных рыб с серебристой чешуёй. Улицы и переулки пустели, в окнах жилых домов заметались свечные сполохи. Здесь не было новомодного электричества, не прогуливались сытые пузатые буржуа, а редкие прохожие передвигались поспешно и суетливо, словно крались вдоль стен, стараясь держаться в темноте и наособицу. В подобных местах я чувствовал себя спокойно и уютно. Это был мой мир — мир бродяг и авантюристов, у которых ни сантима за душой, зато к поясу подвешена шпага, а дата упрятана за голенище бывалого сапога. Я ничего и никого здесь не боялся, а с сопящим в двух шагах за спиной Бруно и подавно. Холодному оружию он предпочитал револьвер и, как и подобает всякому буру, отменно стрелял из любого положения, в том числе и в полной темноте, на звук и навскидку, не целясь.
В съёмной комнатушке я запалил свечи, отправил Бруно браниться с хозяином насчёт ужина и перечитал письма, на этот раз внимательно и неспешно.
Первое было отправлено Маргаритой д’Орво, в девичестве Бертье. Моей мачехой. Шлюхой, из-за которой восемь лет назад отец выгнал меня из дома.
«Дорогой Этьен, — так оно начиналось. — Скорби моей нет предела»…
Моей скорби тоже не было предела, когда выяснилось, что приглашённая для преподавания латыни смазливая мамзелька, которой я задрал подол через четверть часа после начала первого урока и которую с тех пор то и дело заваливал в сено, ночи проводит в спальне отца. Сколько раз после этого я жалел, что не заколол её в тот день, когда объявили о помолвке.
— Ты собираешься жениться на шлюхе, — бросил я отцу в лицо вместо этого, и он, отпихнув ногой обеденный стол, вырвал из ножен клинок.
Толстый флегматичный Робер и жилистый вертлявый Антуан, мои старшие братья, и не подумали даже вмешаться. Много позже я понял почему. Отец, считавшийся одним из лучших фехтовальщиков Бретани, отправился бы на каторгу, заколов меня. Не знаю, каким чудом мне удалось отразить атаку и провести батман, но отец, огромный, кряжистый, со страшным, багровым от гнева лицом, отступил назад.
— Вон! — рявкнул он. — Вон отсюда и никогда больше не возвращайся!
Четверть часа спустя я покинул замок Орво и побрёл, куда глядели глаза. Представляю, в каком разочаровании пребывали оба моих братца. Вместо наследства им досталась лишь двадцатидвухлетняя мачеха, расчётливая стервозная шлюха…
Я отогнал воспоминания и дочитал письмо. В нём сообщалось, что отец, который пошёл было на поправку после раны, полученной в поединке с графом Анри де Жальером, скоропостижно скончался при крайне загадочных обстоятельствах…
Вражда между Орво и Жальерами тянулась веками. Она началась ещё с тех пор, как реннский герцог пожаловал баронство роду д’Орво, поддержавшему его в войне с графом Нанта за первенство в Бретанской марке. Родовой замок новоиспечённый барон воздвиг на самой границе реннских и нантских земель. Зубцы на крепостных башнях замка Жальер по другую сторону границы из окон Орво были прекрасно видны. На протяжении добрых четырёх столетий потомки обоих родов не раз уменьшали численность соседского семейства в междоусобных войнах, на поединках, а иногда и в стычках на проезжих дорогах.
Ненавидеть соседей меня, как и обоих братьев, отец учил с детства, правда, мне, в отличие от них, наука впрок не пошла. Истории о древнем семейном колдовстве, которым славились Жальеры, вызывали у меня не ярость и злость, а лишь мальчишеские зависть и любопытство. Множество раз я мечтал дать клятву, которая наверняка сбудется после моей смерти — по словам отца, Жальеры такие клятвы давали. На рыжую зеленоглазую Шарлотту, единственную дочь вдового графа Анри, я глядел в юности с невольной опаской. Кто знает, что взбредёт рыжей соплюхе в голову — её наверняка учили тому же, что и меня.
Так или иначе, поединок не стал для меня неожиданностью. Так же, как и его причина, о которой говорилось во втором письме. Начиналось оно словами «Любезный брат», от них меня немедленно затошнило. В письме новоиспечённый барон Робер д’Орво уведомлял «любезного брата» о скоропостижной, при загадочных обстоятельствах, смерти мачехи. Немалая радость по поводу этого прискорбного события легко читалась между строк. Также господин барон сообщал о дуэли, в которой отец застрелил графа де Жальер и сам получил пулю в рёбра. По словам Робера, причиной дуэли была некоторая простота нравов, свойственная покойной мачехе. Я хмыкнул, поскольку с сутью этой простоты был знаком не понаслышке. В заключение братец выражал надежду, что я ещё жив, и приглашал как-нибудь навестить его и вволю полюбоваться многочисленными нововведениями, которые отец затеял в родовом гнезде, но так и не довёл до конца.
О нововведениях говорилось в третьем письме, где меня называли уже не любезным братом, а дорогим. Вволю налюбоваться ими барон Робер, судя по всему, не успел, потому что скоропостижно скончался при не менее загадочных обстоятельствах, чем два предыдущих покойника. Подписавший послание Антуан сетовал на одиночество и некоего шваба по фамилии Фогельзанг, превратившего замок Орво в ублюдочный гибрид от связи парового котла с угольной печью.
Последнее, четвёртое письмо, пришлось мне по душе больше остальных-прочих. Без всяческих сантиментов и фальши реннский нотариус сообщал о скоропостижной кончине барона Антуана д’Орво и вступлении мною во владение всем семейным добром по праву наследования.
— Мы с тобой стали богачами, — сказал я, когда Бруно внёс в комнатушку поднос с нехитрым съестным. — Пропади я пропадом, если знаю, что теперь с этим богатством делать.
Носатый Тибо заложил в ломбарде нашейный кулон — фамильную драгоценность, доставшуюся ему от матери. Вырученных денег нам с Бруно как раз хватило на билеты на пароход до Кале. Мы сошли с трапа ранним апрельским утром, и к полудню уже прибыли в Ренн, где нотариус зачитал завещание и занял мне сотню франков в счёт будущих доходов с владения. На эти деньги можно было нанять паромобиль, но пыхтение, стоны и всхлипы, которые, будто блудливая девка, издаёт на ходу котёл, изрядно действовали мне на нервы, так что мы попросту сели в старую добрую почтовую карету. Она плыла по дорогам весенней Бретани мимо засеянных полей, мимо цветущих яростно жёлтым, словно растёкшееся по земле солнце, зарослей дрока, мимо деревенских белёных домиков с черепичными крышами, и я впервые думал о том, что неприкаянная босяцкая жизнь золотоискателя и солдата закончилась. И о том, что причиной тому — смерти отца и обоих братьев. И что в загадочных обстоятельствах этих смертей мне ещё предстоит разобраться.
Замок Жальер вырос перед нами, едва карета, одолев лесную дорогу, вынырнула из-под разлапистых ветвей на опушку.
— Стой! — крикнул я вознице. — Мы сходим.
Я долго стоял на обочине и смотрел на замок, умостившийся на невысоком холме с пологими склонами. Был Жальер древним, величественным, обнесённым каменной оградой с вычурным гербом на воротах. А потом калитка в этих воротах вдруг отворилась, и я увидел… Мне захотелось протереть глаза, потому что высокая стройная красавица с распущенными по спине золотыми волосами совсем не походила на ту рыжую соплюху, от которой я шарахался в детстве, опасаясь козней и колдовства.