Недалеко от дома по дороге плелся индиец, стараясь держаться тени. Он был старым, согнутым, каким-то обшарпанным и потрепанным. В руке у него был чемоданчик, наверное, приходящийся ровесником самому хозяину. Через каждые три-четыре шага старик останавливался и громко, но хрипло кричал какую-то длинную фразу. А потом с тоской заглядывал во двор и, подождав несколько секунд, шел дальше, самозабвенно крича, видно, что-то очень важное.
Никита прислушался к словам индийца и громко рассмеялся.
— Ты знаешь, что он орет? «Вскрываю нарывы, вырезаю мозоли, прокалываю носы и уши и делаю другие мелкие операции!» А? Здорово, правда?
— Кто ж ему дастся, такому старенькому? — удивилась я. — И выглядит он, честно говоря, не слишком стерильно.
Машина остановилась около дома, индиец-хирург подоспел как раз вовремя, вежливо поклонился и завопил, не снижая голоса, о нарывах, мозолях, носах и ушах.
— Спасибо, не надо, —ответил Никита на хинди.
— О, сэр, я могу сделать любую операцию, все инструменты у меня с собой. — Старичок для убедительности встряхнул чемоданчиком, в котором что-то слабо звякнуло.
— Нет-нет, у нас все в порядке, — попытался отвязаться от него Никита.
— Но я ведь делаю еще и косметические операции, — заявил хирург, подходя к Никите поближе и внимательно рассматривая его лицо, ища какой-нибудь изъян.
— Я же сказал «нет». — У Никиты лопнуло терпение.
— Договорились, сэр, я приду завтра. Вас устроит это же время? — Старичок еще раз поклонился и, не дожидаясь ответа, пошел дальше. Через несколько шагов он остановился и с явным расчетом на Никиту заорал: —Опытный врач-хирург! Делаю пластические операции! Обновляю людей, делаю их красивыми! Могу вырезать все, что вы считаете ненужным!
Мы с Никитой влетели в дом, еще чувствуя на себе цепкий взгляд хирурга-одиночки и ощущая даже некоторую неполноценность от довольно бестактных предложений «отрезать все лишнее». Дверь сильно хлопнула и прищемила лиану растения-ползуна, доставшегося нам от уехавших в Москву друзей. Я освободила ветку и устроила непослушную лиану на карнизе двери.
Этот зеленый ползун был от природы довольно капризным и, как только его поставили на новое место, прижился сразу, заняв всю стену и устроившись не так, как я его укрепила — на гвоздиках и ниточках, а как ему самому нравилось. По его длинным корявым стеблям с большими зелеными листьями и воздушными корнями можно было, словно по ладони, отгадать всю его жизнь: вот очередные хозяева ползуна уезжали в отпуск, а растение стояло на жаре, без воды, целых два месяца, — листья становились мельче и светлее у основания. Но оно продолжало жить. Вот его перевозили на новое место — одна из лиан приплюснута посередине, и из этого раненого участка появилось два новых, теперь уже трехметровых ростка. Но оно все равно продолжало жить. Даже можно было сказать, когда приходили гости: на одном листе, почти на самой середине лианы, просвечивала обугленными краями дырка — видно, кто-то промахнулся и не там потушил сигарету. Хорошие времена для ползучего дерева начинались в июле. Подходили муссоны, стояла душная влажная жара, ползун расцветал на глазах всеми оттенками зеленого, вырастали листья, раны быстро залечивались. И растение, как старая собака, поменявшая много хозяев, но хорошо служившая, нежилось под теплым южным дождем, Смывая с себя все обиды и думая, наверное, только о чем-то хорошем... Ползун действительно знал свое дело и превратил большую, несколько казенную комнату в уютную и домашнюю.
Вскоре за горшком на полке, в темном влажном уголке, поселился маленький геккон, вероятно, вылупившийся совсем недавно, и смотрел по вечерам недоуменным взглядом с потолка на двух огромных животных, которые передвигались по полу, издавали непонятные ему звуки, а иногда даже изо рта пускали дым.
Через неделю после того, как новый геккон обжил свое место за горшком, появилась старая Машка с отгрызенным кончиком хвоста. Она поползала по стенке, залезла на люстру и к вечеру, когда оба троглодита захотели есть, Машка вдруг увидела своего молодого соперника. Замирая на секунду, они стали короткими, но быстрыми перебежками сближаться с разных сторон потолка. Когда между ними осталось меньше полуметра, Машка принялась нервно из стороны в сторону крутить куцым хвостом, как бы показывая юному геккону: смотри, не на гулянке, небось, потеряла, сейчас и тебе врежу — костей не соберешь. Молодой тоже было попробовал так вертеть хвостом, но у него это туговато выходило. Тогда он стал как-то по-особенному выворачивать хвост наподобие штопора, что, по его мнению, должно было вселить ужас не только в Машку, но и во все живое вокруг. После двух-трех минут таких хвостовых упражнений гекконы, как по команде, кинулись друг на друга. Молча, без единого звука и даже не падая с потолка. Молодой, но, как выяснилось, ранний, вцепился Машке челюстями в бок и брезгливо выплюнул на пол кусочек гекконьего мяса. Машка — надо было видеть ее «лицо»! — не от боли, которую, наверное, гекконы не чувствуют, а от растерянности и наглости этого подростка прекратила моментально хвостовращения и бегом, просто галопом, ринулась по потолку за спасительные шторы. Но молодому проходимцу надо было все-таки закрепить свою победу.
Мало ли, одумается завтра Машка и опять хвостом перед мордой начнет вилять. Он решил применить другую тактику. Он стал гонять Машку по стенам и потолку до тех пор, пока Никита, устав от этого зрелища, не попытался разнять разбушевавшихся миникрокодилов мухобойкой. Как только Никита поднес к ним мухобойку, оба драчуна сразу замерли, глядя друг на друга. Не двигаются, не дышат, даже не моргают — муляж. Какая может быть драка, когда к тебе идет что-то гороподобное с палкой в руке?
«Бабуля, дорогая, здравствуй!
У нас опять лето. Уже второе. Чего-чего, а мне совсем не верится, что мы живем здесь почти два года. Никогда бы не подумала, что смогу столько прожить без тебя, безо всех наших, без Москвы. Хотя живу я частично здесь, а половина моя — наверное, лучшая — живет все равно с вами. И сейчас я вижу, как ты сидишь на кухне, читаешь письмо, улыбаешься и плачешь. Уверена, что плачешь, потому что так устроена. Не плачь, а? И выключи чайник, он, наверное, уже весь выкипел. А потом пойдешь звонить маме и тете Маше и будешь подробно им пересказывать мое письмо. Именно пересказывать, а не читать. Потом будешь долго искать очки, чтобы начать писать мне ответ. Про тетю Веру, как она поражается твоим знаниям об Индии, про подружек-соседок, которые приходят к тебе пить чай и ждут очередной рассказ. Ты, бабуль, будешь смеяться, но мне все это очень важно. Я бы без этого не вытерпела. А так, прочитаю письмо, представлю себе все это — и намного легче становится. Никитка меня утешает, но ведь еще так долго ждать — до февраля...