Только теперь я понял, как чертовски измотались мы за эти два месяца. Я вспомнил, что за все годы после окончания института не болел. Только раза три зубы и иногда простуда.
Вообще эти восемь лет прошли быстро, как проходит по горло загруженный день. Вначале нравилось играть в модернизированного кочевника, потом пришла привычка. Привычка к нашей работе, без которой никто из нас не смог бы сейчас жить.
Самым глупым было время длинных полугодовых отпусков. Хрустящие листы аккредитивов, накопившиеся за два года, исчезали очень быстро. Приходилось слать короткие радиограммы: «Темпе пять Сочи востребования». Деньги приходили незамедлительно, потому что у нас принято уважать отпускников. И так же незамедлительно исчезали.
Однажды я очутился в ненужном мне городе Ставрополе. Там была одна студентка. Привычка к передвижению сработала на сей раз не вовремя. Мы глупо простились на вокзале. Она хотела учиться именно в том институте, а я не мог сменить профиль работы и осесть на месте. Впрочем, она была чересчур красива для жены человека, который по полгода не бывает даже во временном доме.
Докторша кормила меня какими-то желтыми таблетками, которые надо было глотать через каждые четыре часа круглые сутки. Только сегодня я вдруг понял, что она вот так ко мне и приходит через каждые четыре часа уже несколько дней подряд. «Надо сказать, чтобы она отдала будильник».
Но докторша все не шла. Незаметно я начал думать о Тянь-Шане — стране, где осталось мое сердце. Я редко позволяю себе думать о нем, чтобы всегда что-нибудь оставалось «на потом». Докторша не появлялась. Я вспоминал лица знакомых киргизов, названия речных долин, запах лошадиного пота.
Она пришла часа через два в домашнем халате. Лицо было заспанным и тоже очень домашним.
— Проспала вашу таблетку.
— Чепуха. Я прошлый раз взял две.
— Она все еще по-сонному улыбнулась в ответ.
— Вы были на Тянь-Шане, доктор?
— Нет.
— Там хорошо осенью в предгорьях. Все желтое. Даже воздух желтый. С вершин видно желтую степь. Как эта таблетка.
— Вы любите желтый цвет?
— Нет, я просто люблю Тянь-Шань.
— А мне нравится, когда в больнице кто-нибудь лежит, — сказала она. — Я даже сплю спокойнее. Здесь всегда так пусто.
Она положила таблетку и ушла. Придет, подумал я. Придет через четыре часа.
Она пришла через час и сунула градусник.
— Трех наших девушек распределили в Среднюю Азию.
— Не горюйте, — усмехнулся я. — Средняя Азия не везде интересна. Там очень душные города. В Туркмении каменистая равнина.
— А на этом острове есть интересное?
— Есть. Например, хорошие парни из экспедиций.
Она только взглянула на меня. Наверное, подумала, что я не самый хороший.
На пятый день пришел Старков. Рослый, весь здоровый и чуть-чуть скучноватый.
— Как дела? — спросил я.
— Радиограммка тут тебе, — небрежно сказал Старков. — Если надо, отвезу ответ.
Радиограмма была от ребят. «Через два дня ждем самолет. Что делать?»
Это было неприятное сообщение. Мы ждали с самолетом пакет. Такие пакеты обычно привозили к нам молчаливые курьеры. Они придирчиво проверяли документы, потом давали подписать внушительную бумагу и лишь после этого отдавали пакет. Все документы были оформлены на меня. Курьер не отдаст пакет никому другому. Он увезет его обратно. Но то, что в нем находилось, необходимо для продолжения работ.
— Когда едешь? — спросил я Старкова.
— Завтра.
— Я с тобой.
Старков пожал плечами. Твое, мол, дело, поступай как знаешь.
— Что за глупости? — докторским тоном спросила она, когда я сказал о завтрашнем отъезде. — Я не позволю.
Кое-как удалось растолковать, в чем дело.
— Если это очень нужно… — нерешительно протянула она. — Но на собаках я вас не пущу.
— Вездеход, — успокоил я ее. — Вездеход с громадным тулупом. Дайте мне побольше этого четырехчасового наркотика, и все будет в порядке.
— Это антибиотик, — сухо сказала она. — И я все решу сама.
В дверях она остановилась и спросила:
— У вас очень важная работа, да?
— Средне, — сказали…
Она ушла. Я стал думать, какими путями попадают такие на полярные острова. Обычно сюда приезжают «вслед за мужем. Немногие, незамужние, кого я встречал, всегда напоминали мне Одиссеев в юбках. Это были отважные хитроумные одиссеи жизни, что, впрочем, не мешало им оставаться женщинами.
В девять утра я оделся и постучал в ее комнату. Комната оказалась запертой. Спит. Я представил себе, как она каждый вечер ложится спать в пустой комнате в пустой больнице. Мне стало жаль своего доктора. Врачу не так-то просто переехать с одного места на другое, тем более если ты единственный врач на целый остров.
Два с половиной года до отпуска. Девять месяцев в году здесь лежит снег. За это время начинают мельчать даже мужчины. Я видел зимовщиков, с увлечением занимавшихся кухонными дрязгами. От души не желал бы ей соседства Старкова в один из тех месяцев, когда хочется получать письма и не верится, что существует Африка, ромашки и незамерзшее море.
На крыльце я понял, что мне не донести до вездехода своего тулупа: ноги были безвольно слабы и липкий пот покрывал спину. Отчего-то часто дышалось, и противный мокрый кашель мягко распирал грудь. Надо было все же взять эти таблетки, подумал я и в это время увидел вездеход. Он шел к больнице, похожий на атакующий танк.
Старков молодцевато выпрыгнул из него — настоящий полярный бог в климатической одежде. Нагнувшись к гусенице, он подмигнул мне и кивнул на кузов.
Она сидела в дальнем углу крытого кузова, положив на колени руки в каких-то уморительных варежках-черепашках. Я все смотрел на эти варежки и туго соображал, из чего они сшиты. Смотрел на них так, что она одернула пальто на коленях и вопросительно взглянула на меня.
— Все в порядке, доктор. А куда вы?
— Надо осмотреть работников аэродрома.
Я стоял в проеме между кузовом и кабинкой и видел сквозь стекло, что к вездеходу идут еще двое. Одного я знал. Это был охотовед, громадный, как мамонт, человек с изрытым оспой лицом. Рядом поспешал кто-то чернявый с барашковым воротником. Старков остановил чернявого, и они стали о чем-то говорить, поглядывая на вездеход. Чернявый сделал руками выразительный жест. Я понял, о чем они говорили, и с этой минуты возненавидел чернявого.
Вездеход оглушительно гремел гусеницами.
— Сядьте рядом с водителем! — крикнул я доктору.
Она отрицательно покачала головой.
— Тогда возьмите тулуп. — Она снова качнула головой, но я уже накинул тулуп ей на колени. Охотовед одобрительно улыбнулся.
— А когда мы вас женим, Валюта? — вдруг крикнул чернявый. Он сидел напротив и с явным намеком смотрел в мою сторону.
Докторша, отвернувшись, разглядывала что-то в заднее пластмассовое оконце. Я видел только край закушенной губы. Если этот чернявый еще что-нибудь скажет, подумал я, двину ему ногой в живот, а там посмотрим.
— Нынче все космонавта ждут, — сказал охотовед и засмеялся, довольный своей шуткой.
— Вот если бы жена космонавт! — крикнул чернявый. Охотовед помедлил немного, видимо, представив себя в роли мужа женщины-космонавта, потом захохотал. Смеялся он оглушительно и хлопал себя по коленям медвежьими лапищами.
Вездеход вырвался на снежный участок, и лязг гусениц стих.
— Вам в самом деле надо на аэродром? — спросил я.
— Отстаньте.
Я не ослышался. Она именно так и сказала. Вездеход снова загромыхал, и я снова — в который раз! — принялся разглядывать мглистые силуэты гор Дуры-нова.
Наш домик встретил меня, как наверное раньше корабль встречал соскучившегося на берегу моряка. Семен Иванович что-то штопал, Ленька возился у стола и пел: